Но лучше признаться, что настоящим заключенным не положено ни дня на свободе. Все остальные дети могли играть в чудищ один вечер, потому что они не были похожи на меня, для них это лишь параноидальная тень, каждое появление которой на фотопленке связано с Вальпургиевой ночью, священным вечером, когда мертвые поднимаются из могилы, — а меня каждый день и каждую из моих ночей преследовал мертвец, разрушающий мое существование.
Я много лет думал, что он появился именно для этого. Разумеется, я бросил школу. Такое решение родители приняли в первые же выходные, даже не позволив мне проститься с друзьями, учителями, тренерами, в последний раз взглянуть на бассейн и бейсбольное поле. Отныне и пока не станет лучше, меня ждет домашнее обучение, объяснила мама. Мне запретили не только появляться в школе, но и вообще высовывать нос на улицу, где бродили вездесущие камеры и каждый до единого житель этой планеты — потенциальный хищник. Вся планета. Словно я куда-то мог сбежать сам по себе без водительских прав или паспорта. Я сидел взаперти, отгородившись от мира, как будто чумной. Родители систематически отказывали друзьям, которые приходили проверить, что могло случиться, почему самый популярный и смелый мальчик в классе внезапно стал изгоем.
Камилла не заглядывала, поскольку понимала, что получит от ворот поворот, зато притащился ее папаша, чтобы допросить, как прошли исследования в Нью-Йорке. Наши отцы, не будучи друзьями, уважали друг друга и хорошо ладили. Кэмерон Вуд специализировался на зрительном восприятии архитектуры на дальнем расстоянии и на том, как проект можно спроецировать на бумагу, а Джерри Фостер попытался сделать так, чтобы глаза миллионов потребителей мгновенно влюбились в изображения на этих листах бумаги. Во время своего визита доктор Вуд сообщил родителям, что его дочь, хоть у нее и разбито сердце, просит передать им, что готова при необходимости примчаться им на помощь.
Я не спустился поговорить с ним и не передал никакого сообщения для Кэм. Я допустил ошибку, доверив ей свой секрет, и больше на эту дорожку не сверну. Но даже если бы я захотел воссоединиться, каждый день, пока я заперт в клетке, а она порхает на воле, отдалял ее от меня. Да, она спрашивала, как там я, разумеется спрашивала, как иначе успокоить совесть, когда Кэм вкусила жизнь, свободу и стремление к счастью, но скоро, как кто-то, сосланный в ледяное изгнание, я исчезну из ее памяти, перестану быть даже силуэтом на горизонте ее жизни. Она найдет другого партнера по плаванию, ее будут целовать другие губы под другими деревьями и теми же звездами, а другие руки будут расслаблять ее мускулы и исследовать ее тело.
У меня началась депрессия. В течение первых полутора месяцев я хоть как-то сдерживал ее, с готовностью участвуя в медицинских и фотографических сеансах, так же как и мои родители, жаждущие некоторой отсрочки, воодушевленные чахнущей надеждой на то, что на рассвете следующего дня дикарь исчезнет так же внезапно, как и появился. Возможно, это усталость прервала преходящий восторг, или всему виной удручающие последствия прогулки на Хеллоуин, заставившие признать, что привычное, угасающее «я» не собиралось возвращаться ни к чему похожему на эту фотографию, приколотую над моим столом.
Я взбунтовался, чтобы спастись от непрекращающихся сожалений, жаливших острым жалом.
Нет, я не требовал выпустить меня наружу. Родители убедили меня, что подобная дерзость может привести к куда более строгому заключению, чем горько-сладкая безопасность нашего дома. Нет, я настаивал на том, чтобы в этих фотографиях был порядок, разумный график.
— Я чувствую себя, как зверь в зоопарке! — протестовал я, действительно употребив подобное сравнение. — Всегда готов по первому сигналу, а вы пялитесь на меня в видоискатель, когда захотите, делаете снимки, превращая их в сувенир. Я ненавижу тот момент, когда мы задерживаем дыхание, чтобы увидеть, выиграем ли на этот раз, — мы никогда не выигрываем!
Раз в неделю, только раз в неделю и не более.