Только снимок еще более жуткий.
До сих пор мое тело в одежде под его лицом всегда оставалось моим, и только моим; тело, рубашка и брюки связывали меня с самим собой, убеждали, что я по-прежнему принадлежу своему веку и есть еще кусочек моего личного пространства и жизни, не запятнанный его влиянием. Но на последнем снимке, сделанном Кэм, в новом воплощении мое обнаженное и ничем не прикрытое тело копирует его позу, воспроизводит обнаженное тело злоумышленника. Его лицо, как обычно, накладывалось на шею и туловище, принадлежащие мне, но в новом образе нагота мгновенно напоминала о нем, позволяя слиться со мной еще сильнее, чем когда-либо в прошлом. На снимке был он и в то же время не он. Я и не я. Установление его этнической принадлежности, обнаружение остальной части тела, до сих пор скрытой, не изгнало патагонца подальше из моей жизни, а, казалось, приблизило до неприличия, превратив нас обоих в чудовищ.
Даже в тусклом свете Кэм прочла на моем лице разочарование. Не знаю, что бы я сделал, если бы Кэм не было рядом, если бы она не прижала меня к себе и не схватила за плечи, не принадлежавшие ему, а состоявшие из моей плоти, мускулов, костей и кожи, руками, которые любили меня и которые он никогда не сможет ощутить на себе, не притянула мою грудь к бутону ее груди, которой он никогда не будет касаться, не сможет ласкать, лизать, посасывать и целовать, превращая в мед, и это мое тело плыло к ней всю нашу жизнь. Он мог обладать мной, но зато я обладал ею. Я услышал ее голос:
— Так лучше, Фиц. Медленно, тяжело и терпеливо. У нас впереди годы, чтобы вместе разрешить эту проблему, стереть его из наших жизней, сделать те самые пять тысяч шагов, о которых тебе тогда говорил доктор Лэнд, помнишь? Неспешное ожидание лишь сблизит нас.
Кэм посоветовала проявить терпение, но в одном аспекте я все-таки отказался подчиниться.
— Где ты остановилась?
— В хостеле Всемирной христианской ассоциации молодых женщин на Темпл-стрит, пока не найду жилье поближе к МТИ.
— Нет. Ты переезжаешь сюда. Будешь жить с нами, со мной и моей семьей. Завтра же.
Кэм не стала возражать. Наверное, она чувствовала себя комфортно, поскольку мама благословила и приняла ее, сделав дочерью племени задолго до того, как кто-то из мужчин узнал об их отношениях.
Так Камилла Вуд влетела в мою жизнь, словно вихрь, преобразив все вокруг, став тем фундаментом, откуда можно было без страха смотреть на мир, который я превратил в толпу с враждебными взглядами. Хотя даже слово «влетела» не описывает в полной мере эффект от ее присутствия, подобный землетрясению: она ворвалась в наш дом, в мою комнату и постель, заняла место в мыслях и сердце.
Кэм согласилась с отцом, которого мгновенно расположила к себе жизнерадостностью и, конечно же, уважением к науке и прогрессу, что для меня представляет опасность любая из множества камер, блуждающих по миру. Ее вообще не заботила репутация компании «Полароид» или будущее фотоиндустрии в случае, если слухи о моем заболевании просочатся наружу. Просто Кэм слишком многое знала о морских свинках, плодовых мушках и шимпанзе, о лабораториях и экспериментах на животных, амебах и сбившихся с пути клетках, чтобы опасаться докторов, инженеров и бюрократов, которые схватят меня, особенно если они будут работать на корпорации и правительства и получать от них финансирование. Мой посетитель сделал меня замкнутым и скрытным, однако я не должен становиться его рабом, преклонять колени, откладывать на потом все прелести внешнего мира. Кэм сказала, что будет действовать как разведчик, прежде чем мы отважимся куда-нибудь выйти, а во время самой вылазки станет своего рода буфером, охранником, готовым конфисковать любую зарвавшуюся камеру.
Она, как и я, предпочитала самое странное время суток и всегда любила дикую глушь, по которой я так скучал, настаивала на длительных прогулках по лесам Массачусетса, куда не ступала нога человека с тех пор, как несколько веков назад индейцев изгнали с насиженных мест. Во время очередной такой прогулки в выходной день я выложил Кэм все как на духу, рассказал, что со мной случилось с тех пор, как сбежал от нее: как я мастурбировал под песню Питера Гэбриэла, какой ужас испытал, потеряв ее, и несколько лет провел в ярости, беспомощный и терзаемый чувством вины, чуть было не покончив жизнь самоубийством на берегу Чарльз-ривер, о ее чудесном вмешательстве, о том, как впоследствии вспоминал о нашем первом заплыве, чтобы сохранить рассудок, передал все безумные разговоры с захватчиком, поведал про угрызения совести, что разъедали меня изнутри после смерти матери.