Я в течение нескольких месяцев боролся с растущей симпатией к строптивому посетителю, пытаясь гнать от себя сострадание, которое привело к смерти матери. Но разве кто-то мог закрыть глаза на давнее наследие страданий, особенно кто-то вроде меня, на своей шкуре испытавший, каково это, когда тебя внезапно вырывают с корнем из нормальной жизни? Я изо всех сил старался не растерять отвращения к нему, мне нужно было поддерживать в себе злость, но гнев теперь смягчился, поскольку я осознал, что и сам вполне мог бы поступить аналогичным образом, если бы подвергался геноциду, как его народ на протяжении почти пяти столетий. Но это дополнительный повод не выбирать — я бы не выбрал, уверен — объектом мести кого-то столь невинного, как я… Невинного, если только… Кэм заставляла меня старательно выписывать имена в длинный список похитителей, весело заявив: «Когда-нибудь мы выясним, есть ли среди них твои предки».
— И в этот день, — торжественно добавила она — ей невозможно было испортить настроение, она смеялась всякий раз, когда я снова скатывался к подавленности, — мы победим твоего посетителя. Я найду связь, вот увидишь. Еще до того, как вернусь из Европы.
Европа! Каждый день и каждая ночь безжалостно приближали отъезд Кэм в августе, отчего мою грудь сжимали тиски отчаяния. Какие бы уколы сострадания я ни испытывал в отношении несчастной доли моего селькнамского посетителя и его племени, меня пугала перспектива провести череду одиноких месяцев в его зловещем присутствии, уже не защищенным улыбками моей возлюбленной и перерывами на секс, когда он, казалось, тихонько удалялся. А еще я боялся утомительных еженедельных фотосессий, когда его лицо перекрывало мое, но уже без всяких милых шуточек Кэм, которые могли подсластить испытание.
Кэм нашла уникальный способ поднять мне настроение.
— Угадай, что там? — спросила она одним пятничным вечером в июне.
Как тут догадаешься, что она держала в руках за спиной? Я попытался схватить ее, но сумел лишь — довольно приятная ошибка — прикоснуться к ее великолепно круглой идеальной попке. Кэм развернулась и шлепнула меня конвертом по щеке. Внутри оказалось извещение от начальника канцелярии округа Кембридж с просьбой явиться к нему в ближайший понедельник, чтобы подать заявление на получение разрешения на брак. К нему была приложена справка от лечащего врача, подтверждающая, что у меня нет удостоверения личности с фотографией из-за проблем со здоровьем, и личным разрешением канцелярии губернатора принять свидетельство о рождении в качестве достаточного доказательства. Более того, отца назначали мировым судьей на один день, четырнадцатого июля 1989 года, чтобы он мог зарегистрировать наш брак.
Я был ошеломлен не меньше, чем обрадован, тем, что они с папой планировали это несколько недель и она даже не удосужилась спросить меня, хочу ли я жениться на ней, приняв как данность ответ «да, хочу». Как я должен был отреагировать? Сказать, что у меня голова закружилась от счастья? Спросить, через что ей пришлось пройти, чтобы получить разрешение? Вместо этого я промямлил:
— А почему четырнадцатого июля?
— Двести лет Французской революции, когда началась новая эра. Неплохая дата, чтобы отпраздновать возрождение нашей любви, так скажем, штурм нашей собственной Бастилии, освобождение всех заключенных, заточенных внутри. И спустя сто лет с тех пор, как этих селькнамов выставили в Париже и миллионы посетителей — да, посетителей, Фиц, — глазели на них. Ты поймешь, почему это так важно, когда я преподнесу тебе свадебный подарок.
В течение следующих недель Кэм посвятила много часов подготовке этого подарка, в основном пока я спал.
Я пробуждался и видел, как она сидит, склонившись над огромным зеленым талмудом страниц эдак в тысячу. Она запретила мне смотреть на название, сообщив лишь, что потребовалось несколько месяцев и множество умоляющих писем и звонков, чтобы вырвать этот трактат на немецком языке из библиотеки Университета Дьюка, хотя его брали оттуда лишь раз с тех пор, как он появился в специальной коллекции в 1931 году. Но вот книга оказалась в ее ловких руках и пребывала там ночь за ночью как свидетельство ее силы убеждения и бесконечного упрямства. Все это придавало приближающемуся свадебному торжеству странный оттенок: в конце концов, ничего существенного между нами не изменится, когда от имени штата Массачусетс отец объявит нас мужем и женой, какие бы слова он ни произнес. Возможно, в первую брачную ночь столкновение наших двух тел — единственный медовый месяц, который мог позволить себе кто-то с моим заболеванием, — сулит более лихорадочное, длительное, таинственное возбуждение и желание, компенсируя многие месяцы одиночества, маячившие передо мной. А вот ее подарок, как я подозревал, окажется настоящим сюрпризом.