Следующие несколько недель мы искали новый план. Отправиться в Европу, встретиться с родственниками Хагенбека в Гамбурге и с любыми потомками Пьера Пети, которых сможем найти в Париже, раскрутив их на своего рода частный или даже публичный акт покаяния. Но если лично мне потребовалось одиннадцать лет, чтобы осознать, что посетитель не обязательно враг, а может, даже руководствуется добрыми намерениями, насколько трудно будет убедить этих далеких членов моей семьи взять на себя ответственность за то, чего они сами не совершали?
Потом Кэм робко озвучила идею сотрудничества с «Сервайвл Интернешнл» по примеру моей матери. Но мне стало как-то не по себе. Несомненно, лучший способ исправить ошибку, совершенную в прошлом, это, как выразилась мама, убедиться, что она не повторится в будущем, и тем не менее подобное решение казалось слишком непонятным и самодостаточным, слишком далеким от личных страданий Генри и его истории. Спасти какого-то индейца сегодня, чтобы компенсировать мучения убитого сто лет назад. Нет, все, что мы придумаем, должно касаться его жизни, его мотивов, его исчезновения. У нас впереди еще много десятилетий, чтобы сделать мир лучше. Был только один день, двенадцатое октября 1992 года, и мы должны сделать что-то, что явно касалось этой особой даты и моего совершенно особого посетителя.
Кэм отреагировала на это возражение с моей стороны предложением построить гигантскую клетку напротив какого-нибудь крупного учреждения, которое извлекло выгоду из эксплуатации Генриха, — например, у зоопарка Хагенбека, «Сада Аклиматасьон», Берлинского музея или даже какого-то банка, где хранилась прибыль от этих человеческих зоопарков, — а она, Камилла Фостер-Вуд, намеревалась одеться как коренная патагонка и в клетке полуголая грызть кости, издавать гортанные звуки и… Подавить ее инициативу было так легко, что я почувствовал прилив жалости, когда сказал:
— А я? Призрак преследует меня, а оголяться будешь ты? Ну… если это сработает, я сяду в клетку рядом с тобой, тогда меня будут фотографировать все прохожие и в итоге отправят в тюрьму за нарушение общественного порядка. Кроме того, Кэм, у нас ведь не получится страдать, как он. Просто потому, милая, что мы можем сбежать из клетки в любой момент, как только захотим. Если ты жаждешь по-настоящему превратиться в него, нужно ехать со мной в Патагонию, жить с остатками его племени и до конца жизни пытаться стать кавескарами. Думаю, это безумие, но хотя бы не представление, а настоящая жизнь. Единственная проблема в том, что мне кажется, он хочет совсем не этого.
Все наши непоследовательные планы всегда возвращали нас к одному и тому же вопросу: чего он хочет?
Мы осознавали, что нам нужно сблизиться с ним, хотя бы попытаться понять, откуда он появился, какую жизнь вел бы, если бы Хагенбек не открывал человеческие зоопарки, если бы Колумб не ступил на остров, который впоследствии станет частью нового мира.
Пусть Генри направляет нас. Дадим ему все возможности в этом квесте. Сделаем его частью процесса. Именно по этой причине к середине февраля 1992 года Кэм вернулась в Гарвардскую библиотеку, чтобы найти ответ на нашу проблему в книгах, материалах и картах.
И обнаружила другую проблему.
Миссис Хадсон, библиотекарь, поздравила Кэм с выздоровлением и пригласила ее в кафетерий, где заговорщицким шепотом сообщила, что несколько месяцев назад, в начале ноября прошлого года, приходил чиновник из какого-то государственного учреждения, чтобы узнать о книгах и документах, которые мисс Вуд, позже миссис Фостер, заказывала на свой абонемент в 1988–1989 годах. Миссис Хадсон отказалась, сославшись на конфиденциальность, но тут вмешалось руководство библиотеки, ей велели сотрудничать, как это сформулировали, в интересах национальной безопасности. Она выполнила требование, предоставив список, однако не позволила вынести книги из помещения библиотеки. Этот агент, Дэнни Макаруска, как он назвался, вернулся на следующий день в сопровождении пожилого человека, который часами просматривал эти тома, делал заметки и много фотографировал. Странный парень, немного жуткий, прокомментировала миссис Хадсон, и грустный, словно постоянно готов заплакать.