Официантка вернулась с двумя стаканами. Он выпил один, подождал, выпил второй.
— Лицо, — напомнил я. Вынул двадцатидолларовую купюру. — Как сказать «лицо»?
— Откуда ты знаешь, что я не лгу?
— Лицо, — повторил я.
Джемми нахмурился и поджал губы. Я так и не узнал, не понравился ему этот вопрос или он просто набивал себе цену, потому что нас неожиданно прервал чей-то голос:
— Я слышал ваш разговор. — Это был среднезападный американский говор, голос мужской, громкий и навязчивый. — О пингвинах и тому подобном. Мы уже купили экскурсию, приятель, но нам интересно, сколько ты берешь в день, ну и другие твои услуги, я имею в виду, если мы решим заказать одну из этих, ну, церемоний, танцев-шманцев и тому подобного.
Это был тот грузный турист, подошедший к нам от барной стойки, где устроился с крашеной блондинкой.
— Мы заняты, — сказал я, стараясь снова установить зрительный контакт, словно, если я потеряю его из виду, он исчезнет.
— Виггинс, — представился здоровяк. — Джаспер Виггинс. А вон там моя подруга Матильда. Матильда Нордстрем.
Она подняла бокал вина. Лицо блондинки было бледным, с плотным слоем румян, что придавало ей слегка клоунский вид. Она мне не понравилась, неприятный дерзкий курносый нос, накладные ресницы и слишком широкая улыбка; мне в ней ничего не нравилось, но особенно бесило то, что она вообще приперлась в бар на другом конце света, испохабив и осквернив мою встречу с двойником Генри, испортив шанс поговорить с одной из жертв моих предков. Виггинс, должно быть, заметил насмешку и отвращение в моих глазах и разозлился.
— Не очень-то ты дружелюбный, приятель. — Он отступил на шаг или два, зацепившись за стул. — Тогда я вернусь позже, когда ты успокоишься, мы вон там посидим, я и Нордстрем, еще пробудем здесь некоторое время.
Я снова повернулся к Джемми, который никак не отреагировал на диалог между иностранцами. Он взял банкноту и положил ее в карман.
— Jeksórtqal, — сказал он. — Лицо. Добавлю ak’iéfkar, «белое лицо». Ваше. Моя как огонь. Хочешь знать, как мы говорим «огонь» на кавескаре?
Я положил еще одну двадцатку.
— Afcar. И «ночь». Ночь дарю тебе бесплатно. Ак’éте. «Ночь». Мое лицо. Огонь и ночь. Мое лицо раскрашено. Красный — тебе рады. Черный — нет. Хочешь, чтобы мое лицо было раскрашено и тело? Как в старые времена. Ты платишь. Сколько?
— Нисколько.
— Нисколько? Нет, нет и нет? Видишь этот глаз? Видишь в нем… — он поискал нужное слово, — облаку?
Я посмотрел на глаз, на который он показывал, точная копия глаза, на который я в отчаянии смотрел с четырнадцатого дня рождения, — и единственным сюрпризом было его неопровержимое существование, отсутствие облака, которое я мог различить.
— Луна родилась из глаза. Глаза… cortado, sacado del sol.
— Выдолблены на солнце, — подсказал я.
— Да. Об этом нам говорит ночь. Солнце — женщина, а кавескары — ее дети. Мне. Я ослепну. Скоро. Как моя мама, моя бабушка. Скоро. Сначала один глаз, потом второй. Болезнь.
Он угрюмо посмотрел на пустые стаканы, несколько секунд, подвигал их со звоном, подал официантке знак, чтоб принесла еще. А потом заговорил по-испански, больше с собой, чем со мной, вставляя некоторые слова на английском, а некоторые, видимо, на языке кавескаров. Он покинул Пуэрто-Эден, надеясь, что оставит дома размытость в глазу. Но она жила внутри, adentro, как луна в его глазах. Понимал ли я, что значит, когда внутри что-то живет и не исчезнет? Как щербатый камень на дне моря, шипит, как змея. А потом он пробормотал что-то о том, что небо болит и рушится, море ослепло. Репа, повторял он, репа. Джемми родился недалеко от залива Пеньяс.
Он замолчал, уставившись на меня слепнущими глазами, словно желая убедиться, что я все еще здесь.
— Ты знаешь, что это значит?
— Боль.
— Печаль, — ответил он. — Грусть, как если кто-то умер.
— Горе.
— Да, горе.
— Залив Горя, вот где ты родился.
— Soledad. Solo, solito у solo. Одинокий.
— Мне жаль, — сказал я.
— С чего?
Как ответить на этот вопрос? Он был первым кавескаром, с которым я познакомился. Фактически, он первый коренной уроженец этнической группы, племени или расы. Я провел одиннадцать лет с одним из его предков внутри, моим постоянным спутником. Значительную часть жизни я размышлял, исследовал и узнавал об образе жизни коренного населения, но все это были книжные познания, опыт из вторых рук, накопленный посредниками, документы, путевые заметки и фотографии, отчеты и измерения наблюдателей. Оказаться лицом к лицу — да, именно так, лицом к лицу, — с живым человеком, с настоящими бицепсами, кишками и плотью, настоящей кровью и костями, настоящими глазами, которые могли меня видеть, было невыносимо, ощущение опалило меня насквозь. Более того, сидевший передо мной Джемми Эден Валакиал был жутким образом похож на моего посетителя. Я не знал, что делать, что говорить, чего требовать. Это была боль, которой я так искал, а еще гнев и целый спектр других эмоций, которых я искал, а меня парализовало.