Егоров и не помнил, когда последний раз спал таким оглушительно крепким сном. Служба давно его приучила использовать для отдыха любую, а особенно случайно выпавшую минутку. Как говорится: «Чем солдат гладок? Поел и набок!» Но все же, чтобы вот так, словно в беспамятстве, без ворочаний и сновидений, такого сна Егоров что-то не припоминал. Товарищам сержанта потребовалось изрядное количество времени, чтобы его растолкать.
Придя в себя и протерев глаза, Егоров увидел склонившиеся над ним рожи Хрескова и Григорьева. Причем одна, Хрескова, прямо-таки расплывалась от еле сдерживаемой радости, в то время как другая, Григорьева, была то ли чем-то недовольна, то ли озабочена.
— Емельян Савелич, вставай! — чуть не взвизгивая, затараторил Хресков. — Радость-то какая! Николай Петрович оклемались, кажись!
Егорова как подкинуло. Ни слова не говоря, он бросился в комнату Резанова. Тут уж не нужно было обладать никакими специальными дохтурскими познаниями, чтобы определить — мирно спавший больной действительно пошел на поправку. Пяти минут не прошло, а Егоров уже седлал коня.
— Радость-то какая! Матушка Пресвятая Богородица! Светлейшему надо гонца срочно справлять, а то и сам сгоняю… Глядишь, наградит еще. Это ж надо, Николай Петрович оклемались! Вот уж действительно радость! Ну что ты, Григорьев, стал как пень?
Григорьев и правда вяло помогал Егорову седлать коня. Видно было — он хочет что-то сказать, да все не решается или не знает, с чего начать.
— Ну что еще? Говори враз! — наконец напрямую спросил его Егоров.
— Тут это… Девка эта… — нерешительно начал Григорьев.
— Какая еще девка?! — рявкнул на него Егоров.
— Та, что вино нам приносила…
— Тьфу ты, мать твою, — ругнулся в сердцах сержант, — ты все про свое!
— Да нет, Савелич, девка та… Она тут и ночью крутилась…
— Ну, крутилась, и что? — Егоров раздраженно вскочил в седло.
— Так вить это… — Григорьев сглотнул. Ему было явно не по себе. — Она, когда за дверь выскользнула, я за ней бросился…
— Ну? — все не понимал Егоров. Терпению его явно подходил конец.
— Так ить… Дверь-то я рванул почти сразу, а ее там… и след простыл!
Григорьев хоть и смотрел на Егорова, но взгляд его был устремлен как будто внутрь себя. Слова давались с трудом.
— Ну, так и что?! — недоумевал Егоров. — Ну, сбежала краля твоя! Не стала тебя, дурака, дожидаться!
— Да нет, Емельян Савелич, — Григорьев наконец поднял глаза и как-то даже с укоризной посмотрел на сержанта, — дверь-то в чулан вела… Глухой чулан… Оттудова выхода-то нету! Так вот я и говорю, что она сквозь землю, выходит, и провалилась…
Егоров уставился на Григорьева. Вроде не врет, это он видел точно.
На ожившем к новому дню постоялом дворе уже царила утренняя суета. Многочисленная дворня суетилась по хозяйству.
Григорьев — подпрапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, статный молодец, всего на палец ниже двухметрового Егорова, как ребенок, тоскливо смотрел на сержанта, ухватившись за повод его коня. Егорову стало не по себе.
— Ладно, потом разберемся, — наконец сказал он. — Смотри тута, чтобы с их благородия волосок не упал! Я мигом!
Но Григорьев, казалось, не слышал его.
В этот момент створки окна на втором этаже флигеля с треском распахнулась, и в проеме, высунувшись чуть не по пояс и вывалив вперед неимоверных размеров титьки, показалась дворовая баба. Лицо ее было плоское и круглое. Щеки, сдавившие картофелину носа, лихорадочно горели. Набрав в грудь побольше воздуха, баба заголосила что есть мочи, с надрывом и повизгиванием:
— Ой, люди добры! Дохтур-то германский помёр! Ой, господи, помёр дохтур-то!
Все мигом пришло в движение. По двору забегали, заорали, захлопали дверьми.
— Какой он тебе германский, дура! — прошамкал, ковыляя мимо, какой-то беззубый мужичонка, торопясь в числе первых пробиться к двери. — Аглицкий дохтур-то был!
— Не аглицкий, а гишпанский! — послышался другой мужской голос. — Сам слыхивал, как барин сказывал.
— Сам ты гишпанский, дурилка ты навозная, — не сдавался мужичонка, — он же по-аглицки глаголил!
— Что?! Это я дурилка?! А я вот тебе сейчас как по уху-то тресну, так ты у меня по-басурмански заговоришь, грамотей хренов!
— Ты мне?! А ну съезди! — выпятив вперед редкую бороденку, вдруг петухом наскочил на обидчика щуплый мужик.