Спутница поежилась в платке, выпростала руку на юг.
За зелеными кочками Топчиев различил черепичную крышу, декоративную надстройку, рожки дымоходов.
– Дальше не пойдете?
«Нет, – ответили голубые глаза. – Конечно, нет».
– Что же, спасибо за прогулку. И приходите ко мне на урок. Уверяю, вам понравится.
Он зашлепал по сочащейся влагой земле. Подошвы съезжали, колея норовила сбросить в топь. Оглянулся: Маши и след простыл.
Топчиев вздохнул. Он был солидарен со своим великим современником Львом Николаевичем Толстым, писавшим, что женщина – главный камень преткновения в деятельности человека и помеха в его труде.
– И как там у Пушкина, – пробормотал Родион. – «Ты царь – живи один… дорогою своей иди, куда влечет тебя свободный ум».
Ум влек его к притаившемуся среди торфяников зданию.
Отторгнув Пушкина, вернулся Полонский:
Злое и порывистое трепало траву и ветви сосенок, которые росли из воды, проклевав пленку тины. Оплыли рвы, мертворожденные пруды оккупировала трясина. Скрылись в болоте садки для разведения рыбы. Не будет вальсов и праздных гостей, поджарых борзых. Помещик не постреляет бекасов и уток.
Царившее запустение сообщало мыслям мрачность.
Родион перебежал на условную сушу по шатким мосткам.
Деревянный дом с зубчатыми фронтонами стоял, подтачиваемый топью. Выкрашенная в охристо-желтый штукатурка маскировала обшивку. Высокие, без наличников арочные окна были врублены в стены. Фасад расчленен на горизонтальные полосы поэтажными тягами. Как стервятники, расхрабрившись, медленно крадутся к умирающему, подползало болото.
А что он надеялся здесь увидеть? Сложенные у порога бесхозные фонари с оптическим театром в подарок?
Топчиев двинулся к колодцу под прохудившимся навесом. Лужи хлюпали и засасывали ступни. Померещилось, что из флигеля кто-то пристально наблюдает за ним…
«Ничего не жди хорошего», – каркал Яков Полонский. В оригинале угроза адресовалась сопернику лирического героя, но Родион ощутил озноб и поморщился.
Бревенчатый оголовок колодца тонул в лишайнике. Стенки шахты слизко блестели.
Топчиев ухватился за рукоять, поднатужился. Скрипнул вал, ржавые шайбы, звякнула цепь. Ведро родилось из мрака, оплескало студеным.
– И впрямь желтая, – хмыкнул учитель и понюхал воду.
Что-то толкнуло в бок. Ведро ухнуло на дно колодца, грохоча о каменные стенки, разматывая цепь.
– Маша?
Побледневшая девушка смотрела на него взволнованно, точно желала предупредить.
– Молодец, девка, – раздался сиплый голос.
Топчиев воззрился на коренастого мужчину, идущего к ним по конному двору. У мужчины были длинные черные космы и хилые усы под орлиным носом. Грязь въелась в поры, измарала походную чугу.
Мужчина держал в руках заступ, из-за пояса торчал нож. Рот щерился недоброй усмешкой.
«Там, – говорила Авдотья Николаевна, – конюх Шипинин за порядком следит. Сумасшедший он».
У Топчиева запершило в горле. Был бы один – дернул бы через торфяник, но Маша, прильнувшая к нему дрожащим телом, ищущая защиты, побуждала к поступкам иного рода.
– Простите за вторжение, – произнес он. – Я Топчиев, Родион Васильевич, учитель из Елесков. А это…
– Ваньки Хромова дочка, – закончил за него мужчина. – И я в Елесках раньше жил. А нынче тут вот. Яшкой меня кличут, таким манером.
Он врезал черенок лопаты в почву.
– Сразу ясно, что вы, голубчик, не здешний. Иначе стереглись бы бесовской водицы, как деревенские стерегутся. Из колодца помещичьего пить нельзя. Черти поселятся. Кликушей станешь. Вода желтая, потому что слюна в ней. Машка-то вас таким манером уберегла.
Маша чиркнула подбородком по грудной клетке Топчиева. За двадцать два года ни одна девушка не была к нему настолько близка телесно. У Родиона Васильевича запершило пуще прежнего.
– Ладно, – сказал он, слегка отступая. – Я, Яков, с вашего позволения, сюда еще заскочу, наберу воды для научного эксперимента.
– Милости просим, – осклабился Шипинин и поинтересовался у девушки: – А что, и ты, Машка, уходишь? Жаль, я бы тебя чаем угостил с медом паучьим. Таким манером. Ну нет – так нет. Зимой придешь, куда денешься.
И он засмеялся надтреснутым смехом.
Возле озера Топчиев сказал помрачневшей и замкнувшейся Маше: