Но необходимо также, чтобы она манифестировала себя в форме манифеста, каким явился Манифест партии. Ибо, согласно Марксу, политическая организация той политической силы, которая и должна быть, согласно Манифесту, движущей силой революции, апроприации и, наконец, разрушения Государства и конца политики как таковой, должна иметь форму партии. (И поскольку такое уникальное завершение политики соответствовало бы презентации абсолютно живой реальности, то это еще один довод в пользу того, чтобы считать, что сущность политического, возможно, всегда была некоей фигурой без сущности, самой «не–сущностью) (anessence) призрака.)»[2]
Строго говоря, в Призраках Маркса как раз отсутствует само представление представленной там гипотезы. Гипотеза, или тезис, здесь не полагается. Если он все же полагается или презентируется, то, по крайней мере, это не принимает форму манифеста или само–манифистации. Этот тезис, не будучи выраженным в настоящем, обретает свою формулировку, когда он не просто, как говорят, «полагается», но предполагается как «суппозиция», как «ответственность», будучи трансформацией, следовательно, гетеродоксальной или парадоксальной транспозицией XI Тезиса о Фейербахе.
Следовательно, как такое наследие «Маркса», которое и следует ему, и изменяет ему (fidele–ingidele), изменяющее ему, чтобы следовать ему (неверное ему, чтобы быть ему верным: одновременно и из–за желания верности, и потому что оно является или хочет быть верным).
Следовательно, как гипотеза или постулат: о том, чем может и должно стать наследие, которое в силу необходимости является верным и неверным, неверным из верности. Эта книга о наследии, и поэтому ее тема не должна исчерпывается «сыновьями Маркса». Точнее, эта книга о том, что вообще сам акт «унаследования» может быть чем–то, что никак нельзя назвать однозначным, предполагающим одно значение, но, возможно, он предписывает противоречивым образом, обязывая к противоречивости. Как можно вообще ответить, как можно осознавать себя ответственным за наследие, которое вам завещано во взаимопротиворечащих приказах?
Не претендуя на то, чтобы восстановить здесь это движение, я хочу напомнить, что «сама возможность […] и феноменальность политического», или, иначе, «то, что позволяет идентифицировать политическое», с одной стороны, и возможность «призракологики» (hantologie), с другой стороны, сплетаются вместе тогда, когда дискурс (я не говорю: наука) о призрачности оказывается «несводимым (…) ко всему тому, что она («призракологика») делает возможным — онтологии, теологии, онтотеологии позитивной или негативной», то есть также и к той «философии», не говоря уже о «марксистской философии», границы которой, как я думаю, Марксу так никогда и не удалось тематизировать.
Ведь одна из «красных нитей» Призраков Маркса — это не что иное, как вопрос о «философии»[3] Маркса. Три вопроса связаны вместе. Как разграничить 1. «феноменальность политического» как таковую? 2. «философию» как онто–теологию? и 3. наследие как наследие «Маркса», принимающее имя «Маркса» во имя «Маркса»? Как раз там, где эти три вопросов запутываются в узел, я стремлюсь порвать с самой вопросительной формой вопроса, действием, которым я «принимаю на себя ответственность, действием перформативного вовлечения»[4].
Я также добавил: «Это измерение перформартивной интерпретации, то есть интерпретации, которая трансформирует то, что она же одновременно и интерпретирует, будет играть первостепенную роль в том, что я собираюсь сказать сегодня вечером. Интерпретация, трансформирующая то, что она интерпретирует, — таково неортодоксальное определение перформатива —неортодоксальное как с точки зрения теории речевых актов, так как и с точки зрения XI Тезиса о Фейербахе («Философы до сих пор лишь по–разному интерпретировали мир, речь же идет о том, чтобы трансформировать его». Die Philosophen haben die Welt nur verschieden interpretiert; es kommt aber drauf an, sie zu veraendern)»[5].
2
3
Поскольку эта нить проходит через всю книгу, она также связывает между собой две дискуссии. Эти дискуссии сильно различаются, так как одна дискуссия ведется с Мишелем Анри