То, что касается «политизации» или «ре–политизации», не укрылось от проницательности Джеймисона, чей глубокий и подробный анализ здесь представлен. Так, он замечает, что «speciality is here the form of the most radical politicization and that, far from being locked into the repetitions of neurosis and obsession, it is energetically future–oriented and active»[16][17]. Да, конечно же, доверие, «The reader will judge.»
Я не готов утверждать, что если с марксизмом обстоит все так плохо, и, в частности, в университете, то это происходит по вине «марксистов», некоторых конкретных университетских «марксистов», или, тем более, что в этом вина некоторых из тех, кого я только что назвал (Спивак или Иглтона). Безусловно, сказать такое было бы уже чересчур. Увы, здесь имеет место иной масштаб. Скажем лишь следующее: зло произошло, и причины и следствия налицо, симптоматическое поведение, варианты которого я только что привел, нацелено не на то, чтобы как–то уладить проблему и, как говориться, возместить ущерб.
3. Перформативность. «Квази–перформативность», на которую я только что ссылался, означает, по крайней мере, две разные вещи, обозначенные одним словом. Как мне кажется, там, где эти два аспекта ре–политизациии сущностным образом связаны с потребностью в ре–политизации, как раз и следует при определенных условиях ее осуществлять.
A. То, что в Призраках Маркса, так же как и во всех других текстах, которые я пишу на протяжении по крайней мере последних двадцати пяти лет, мною всегда учитывается наличие перформативного измерения (не только языка в узком его значении, но также и того, что я называю следом и письмом), всюду определило и свезрхдетерминировало мою аргументацию.
B. Сверхдетерминировало, так как одновременно речь идет не о том, чтобы понятие Остина применять telle quelle (я надеюсь, что и здесь тоже я смог остаться верным–неверным, неверным по причине самой верности наследию, «Остину» — одной из основных идей, одному из главных и, безусловно, плодотворнейших теоретических событий нашего времени). Уже в течение долгого времени я пытаюсь трансформировать теорию перформатива изнутри, ее деконструировать, то есть ее саму сверх–детерменировать, заставить ее функционировать иначе, в иной «логике» — здесь, как и в других местах, отвергая определенную «онтологию», ценность полного присутствия, которая обуславливает (phenomenenologico modo) интенционалъные мотивы серьезности, «felicity», прямого противопоставления felicity и unfelicity, и т. д. Эта работа идет как минимум со времени написания Подписи — события— контекста (Signature evenemant context) и продолжается во всех других текстах, в особенности в Limited Inc и в Почтовой карточке. Мне было приятно отметить, что Фредрик Джеймисон увидел внутреннюю связь и преемственность между Почтовой карточкой… и Призраками Маркса. Что же касается предложенного Гамашером исследования, в котором он связывает сюжет, впервые, названный мной «перформативом»[18], и как раз в 1979 — в Почтовой открытке, с более ранними текстами, такими, как Продвижения («Avances»), то мне представляется, что это один из примеров той ясности и глубины, которая делает книгу запоминающейся, интересной и самобытной. Поскольку я признаю фундаментальное согласие с Гамашером и готов следовать теми новыми путями, которые он прокладывает, и в данном случае я могу лишь выразить чувство почтения и благодарности. (Следовательно, нет ничего парадоксального в том, что я, тем не менее, здесь уделил этому тексту так мало места и лишь приглашаю читателя самостоятельно прочесть эту книгу, перечитывая и взвешивая каждое слово.)
16
17
«Призрачность, в данном случае, оказывается формой осуществления наиболее радикальной политизации и, не будучи частью невротического повторения и навязчивостей, она энергетически будущностно–ориентирована и активна» — Прим. пер.
18
«Lingua Amissa: The Messianism of Commodity–Language and Derrida’s Specters of Marx», in Ghostiy Demarcarions, p. 212, n. 40. Werner Hamacher (стр. 168–212) реконструирует процесс порождения рынка и товарной стоимости, беря за основу реконструкции «ткань». Вопрос о «ткани» как привилегированном товаре политической экономии и ее критики, возможно, не является вопросом о двух языках, имеющих здесь место, как то, по сути, предполагается у Маркса: язык, который соотносится с процессом ткачества и в котором ткань становится тканью, выражая себя, и язык, который говорит об ином. Возможно, здесь имеет место удвоение изначально одного языка. Маркс говорит о ткани в Капитале так, как будто сама ткань умеет рассказать о себе, а Деррида в Призраках Маркса напоминает о поверхности, на которую проецируются призраки. В этих двух способах обращения к теме ткани, в действительности, представлена одна из фундаментальных метафор философской традиции, в которой одновременно задействованы мотивы: вуали, таинственности и фетиша. То же самое относится и к танцу–превращениям столафетиша (Fetisch–Tisch), ставшего товаром, в отношении которого Деррида делает выводы несопоставимого, мессианского масштаба в точном соответствии с той же схемой мессианского обещания, которая присуща самому языку товара — обещания, присущего как самому товару, так и заключенному в нем капиталу. Хотя Маркс и разоблачает религию и идеологию как феномен, призрачность товара образует ни с чем не соизмеримый архи–феномен самой политической экономии. Призрачный характер этой специфической рыночной феноменальности делает необходимым специальное исследование присущего ей мессианского измерения, вне зависимости оттого, насколько этот мессианизм силен (Биньямин). Следовательно, товарность ткани есть феномен, организованный точно так же, как и всякий феномен вообще, в двух измерениях одновременно — призрачности и мессианизма. И язык товара повествует об этих связях с покровом, о том, что превращает его в стоимость, созданную все тем же самым трудом человека. Следовательно, ткань «мыслит» свое отношение к товарному обмену; ведя беседу с другими товарами, она порождает синтаксис логики арифметического равенства обменов. Но это не только язык констатации. Это язык воображения, который, более не удерживаясь в пределах экономического горизонта, в своем воображаемом осуществляет перформатив мессианского обещания. Вера Маркса в не запятнанный товарностью нефантомный язык, язык, свободный от призраков, который бы повествовал о подлинной тайне товарного производства, то есть который бы был способен говорить и о конкретном производственном труде, и об измеряемом рабочем времени, является возвещанием, или обещанием наступления царства истинной свободы как царства эргократии, царства, осуществленного как преодоленное царство необходимости. В котором вечное возвращение призрака, сопровождающее присутствие капитала, осуществлялось бы под знаком произошедшего отделения непосредственно работы от внутренне присущей ей конечной цели, от ее аптоелеологии: свобода труда является и сутью марксистского обещания, и, одновременно, точкой–исчезновения коммунистической революции, — «труда больше не будет» — это обещание, принадлежащее языку товара, артикулируется принципом эквивалентности, лежащим в основе самого синтаксиса этого языка. Мессианская беспредельность превосходит классическую структуру telos'a, преднамеренного разрыва, ее событийность и не принадлежит области знания, и не совпадает с таким объектом, который может быть до этого как–то воспринят или помыслен. Структура его перформативной трансформации «эксформативна», она не подпадает под формально–ориентированные категорические суждения. Может ли пришествие свидетельствовать о себе же самом? Как образ призрачной явленности, но также как перво–образ и обезображивание различия? Эти образы образов призрачности Деррида рассматривает, когда он анализизирует передаваемую по наследству логику «отца–преследователя» {persecution — преследование; pure — отец; pure–secutor — пер–секутор — Прим. пер.). Деррида полагает, что Штирнер — это злой двойник Маркса, дьявольское воплощение: брат–преследователь (брат–секутор; frer secution — Прим, пер.), архи–призрак. Апория преследования самого себя сводит возможности, в которых может быть «представлено» я, к возможности быть преследуемым. Маркс производится призраком, в отношении которого он уверен, что именно он его преследует. Следовательно, эта революционная мессианская перформативность является также перформативностью, обращенной против самой себя: она подчиняется изначальному искажению — перверформативности.
Мессианизм — это не вполне удачное название для того, что является амессианским, он имеет форму перформативной структуры, которая должна себя нейтрализовать актом осуществляемого перформатива. Само обещание марксизма, предвещающее мир всеобщей свободы и справедливости, вводит тем самым апории раскрытия, ожидания, давание приюта , гостеприимства, оно есть lingua missa, lingua amissa (отпущенный язык мессы, язык утраченный — missa (лат.): 1.отпускание, 2.месса (Eel.); amissa (лат.): утрата [Прим. пер]). Его язык — это пустыня, о которой как раз и говорит Бланшо, пустыня, где все уже утрачено, но в которой вдруг звучит пророческое «но все же».