1. Прежде всего, для того чтобы принять во внимание сложность идентификации, о которой говорит Ахмад и которая, как я полагаю, затрагивает очень значимую тему этих дискуссий. По поводу этой идентификации он делает сложное и интересное уточнение, говоря, что она должна была быть двойной: «identifying with the intent of this reconciling», «identifying that with which Derrida has set out to reconcile himself»[22] .
2. Далее, поскольку в обоих случаях (впрочем, второй случай уже содержится в первом), примирение было бы подчинено программе ( а это я как раз и оспариваю, и чуть ниже я объясню, почему и как), и идентификацию следовало бы искать для меня. Мне представляется, что Ахмад ограничивает процесс идентификации, сводя его к именам собственным, личным местоимениям и тому, что он называет «субъектами», в то время как именно к этому процессу, в сущности, подводит самый изощренный анализ, проводимый в Призраках Маркса как раз там, где в этой книге присутствует логика призрачности. Уверенность, с какой он это делает, мне не совсем понятна. Так, он пишет: «I mean, rather, the active sense of a process, and of a subject: a mode of reconcilation; Derrida in the process of reconciling; and we, therefore, in response to the process Derrida has initiated, participating in an identification — an identification also in the sense of identifying with the intent of this reconciling, as well as in the sense of identifying that with which Derrida has here set out to reconcile himself. It is in this double movement of identification that the pleasures and problems of Derrida's text lie for us, readers of the text.»[23]
Вот именно, «удовольствие и проблемы». Когда с невозмутимой уверенностью, так, как будто он отдает себе отчет в том, что он говорит («I mean», — говорит он), Ахмад связывает мое имя с процессом примирения (которое я еще и «начал»!), я вздыхаю и улыбаюсь одновременно (действительно, я получаю от этого определенное удовольствие); но когда в следующей фразе он пишет «we» («we therefore…») мой смех становится уже открытым и неподдельным: «все–таки проблемы», — сказал бы я, поскольку, спрашивается, откуда же проистекает это догматическое сновидение? (…) Кто здесь имеет право сказать «мы»: мы, «марксисты»?, мы, читатели, и т. д.?, но прежде всего: разве все в моей книге не подводит к проблематизации как раз любых процессов идентификации или определяемости как таковой (определения другого через другое или через себя: X есть Y, я есть другой, я есть я, мы есть мы и т. д.), а также того, что окажется предметом рассмотрения в тех формулировках, на которые я обращал внимание с самого начала моего ответа: онтология и нечто иное, призрачность и различение (difference), и т. д. Прежде всего это касается самой идеи справедливости и мессианизма, которая превращается в путеводную, красную нить Призраков Маркса. То, что делает ее интересной и уникальной, если эти качества вообще можно ей приписать, проявляется тогда, когда она оказывается высвобожденной из логики идентичности и тождества самой себе[24].
Если бы моей основной задачей было бы «примирение», то я действовал бы совсем иначе. Тогда бы то, что произошло, а именно, что Призраки Маркса не понравятся прежде всего «марксистам», определившим самих себя в качестве таковых и потому комфортно ощущающим себя в положении собственников, было бы для меня неожиданностью, но именно это я прежде всего и предвидел. Но как раз тот факт, что я предвидел эту ситуацию, говорит в пользу того, что все не столь однозначно и что эта книга написана не врагом. Конкретным врагом, которого можно было бы идентифицировать. Заранее думая о возможных реакциях — несхожих, конечно, но совпадающих как раз в этом пункте и поэтому таких предсказуемых — которые объединят марксистов собственников, стоящих на строже ортодоксии как своего родового наследия (Иглтон, Спивак и Ахмад, например), я написал:
«Вот почему то, что мы здесь говорим, не понравится никому. Но кто вообще сказал, что нужно говорить, мыслить или писать, чтобы доставить удовольствие кому–то? Увидеть в жесте, на который мы здесь отваживаемся, нечто вроде запоздалого — высмеивания — марксизма, можно, лишь совсем не поняв, о чем идет речь. Действительно, сегодня, здесь и сейчас, я буду пытаться следовать требованию несвоевременности и неуместности больше, чем когда либо, осуществляя стиль несвоевременности, заявившей о себе и ставшей необходимой более, чем когда либо (стиль, в котором несвоевременность должна стать совершенно явной и неизбежной). Я уже слышу, как кто–то говорит: «Поприветствуйте Маркса, это как раз удобный момент!». Или же,: «Был как раз удобный случай!», «Почему так поздно?» Я верю в добродетель несвоевременности […]».[25]
22
Ghostly Demarcations, с. 90 «идентифицируясь с интенцией этого примирении», «идентифицируя то, с чем Деррида полагает осуществить примирение» — Прим. пер.
23
То, что я имею в виду, — это, скорее, процесс и субъект в их активном аспекте: способ согласования; Деррида в процессе согласования; и, следовательно, в ответ на тот процесс, начало которому положил Деррида, мы участвуем в идентификации — в идентификации, предполагающей как соотнесение себя с интенцией этого примирения, так и идентификацию самой конечной ориентированности примирения у Деррида. Это двойное движение идентификации несет с собой все удовольствие этого текста, и одновременно в нем собраны все его проблемы. —
24
См. всю главу «Наказы Маркса», «деконструктивисткое» чтение Хайдеггера в связи с этими темами, в особенности, начиная со с. 119 (рус. пер. с. 101 и сл.).