2. И главное, идея ре–онтологизации, предложенная Негри, меня нисколько не вдохновляет, ибо перспектива, о которой я говорю, иная. Его новая онтология — освобождения или освобожденная — те аргументы, которые были представлены в ее пользу на сегодняшний момент, ни в коей мере не убедили меня в необходимости какого–то коренного переосмысления работы по деконструкции самого «онтологического» мотива (который бы затрагивал основания такой деконструкции) В Призраках Маркса эта деконструкция получает новое обоснование и развитие (и я хотел бы напомнить, что она не является ни критикой, ни просто делегитимацией). Серьезное обсуждение того, прав ли я был там или нет, возможно только на основе продолжительной, очень продолжительной дискуссии по поводу того, чем я занимаюсь на протяжении последних тридцати лет. Я позволю себе заметить, что стремление Негри реабилитировать онтологию, даже если речь идет о «пост–деконструктивитской» онтологии, является, как мне представляется, проявлением скорби, ностальгии, меланхолии. Онтология содержит в себе работу скорби, я считаю, что она и есть работа скорби (иногда она обретает форму меланхолии, вызванной поражением (хорошо известна тема меланхолии у Аристотеля и Хайдеггера — которая, впрочем, свидетельствует о том, что меланхолия вообще свойственна философам]) — следовательно, эта работа скорби направлена на то, чтобы восстановить, спасти, искупить полное присутствие наличного бытия там, где возникает видимость его нехватки, но где в действительности ничего не утрачивается, но лишь открывается возможность: в самом различении (differance), (различением открывается не нехватка, но возможность).
Поскольку Негри дважды меня отправляет в тюрьму[104], то, вовсе не пытаясь как–то свести с ним здесь счеты, я невольно задаюсь вопросом — а не связано ли это с нежеланием признать, что сам он все еще остается запертым — вне ее, оставаясь внутри — внутри границ новой онтологической родины, освобожденной онтологии, онтологии собственного освобождения. Например, так, как это имеет место в случае спинозианской «свободы».
Поскольку мы ограничены здесь временем и местом, имеющимися в нашем распоряжении, и гигантомахия Софиста, охватывающая бытие сущего и онтологию в целом, оказывается невозможной, то я считаю, что завершение должно быть немного ироничным, и в качестве перемирия я предлагаю Негри некий компромисс: что будет, если отныне мы оба согласимся рассматривать слово «онтология» как устаревшее слово, слово случайное и конвенциональное, как шибболет, которое лишь создавало иллюзию, того, что «онтология» значит то, что она значит? В таком случае между собой мы будем говорить как марраны — на тайном языке. Мы будем продолжать говорить так, как это принято в сообществе философов — на языке метафизики и онтологии, тайно зная, что за этим ничего не стоит. Поскольку в этом упоминании о марранах в «The Specter’s smile» есть определенный соблазн. Я понимаю, что Негри имел в виду прежде всего Спинозу. Но это ничего не значит. Он, очевидно, не знает, что я очень часто, самым что ни на есть серьезным образом, тайно разыгрывал роль некого марранна. Я разыгрывал ее, не скрывая этого, в частности, в Апориях, Circonfessiotu Mal cl Archive — но, безусловно, и в других местах тоже. Менее явно я делал это везде, например, в Monolinguisme de Vautre. Но я не буду раскрывать секрет всех мест, где присутствует этот симулякр.
104
«[…] deconstrucíion remains prisoner of an ineffecíual and exha usted definition ofontology. The reality principie in deconstrucíion is out ofits element» (…) «Derrida is prisoner of the ontology he critiques» (ibid., c. 12–13). («деконструкция остается узником неэффективного и исчерпанного определения онтологии. Принцип реальности не принадлежит к понятиям, которыми она оперирует. Деррида является узником онтологии, которую он критикует» — Прим, пер.).
Даже если здесь что–то и справедливо, то все равно, почему здесь возникает этот образ тюрьмы? Почему вообще следует предполагать, что онтология — это тюрьма? Но понимает ли Негри главное — что можно быть пленником иначе, онтологии как таковой (старой или новой)? Пленником дискурса, нацеленного на оп, на присутствующее бытие как таковое? И «exhausted» является не то или иное определение онтологии, но сама онтология, по крайней мере, если вместо произвольного толкования мы сохраним здесь то минимальное значение, которое как бы вписано в само слово «онтология»: дискурс (или наука или мудрость), имеющий дело с присутствующим бытием как таковым.
Это слово не будет вызывать у меня никаких возражений в том случае, если согласятся отказаться от всех форм обращения к действительному бытию — действительно присутствующему и как таковому (реальному, действительному, актуальному и т. д.), которое несет в себе слово «онтология» и которому произвольно или с какой–то целью придадут совершенно другое значение, ожидая, что подобное терминологическое решение произведет эффект освобождения. Но тогда это будет уже новое слово, или же оно станет тайнописью.