Видя, как вытянулось от удивления мое лицо, Ефрем довольно хлопнул широкой, мозолистой ладонью по столу.
— Ему сейчас пятьдесят шесть, а он бегает так же быстро, как твой заяц. Но ты прав, из его команды все уже мертвы. Вокруг него вообще очень много смертей. Он считается превосходным следопытом, но не водит, как другие, экскурсии в Припять, нет. Он предпочитает убивать. А убивать он умеет мастерски. За дело берется лишь… по личной симпатии и за очень большие деньги. Просто купюрами его не купишь. Вообще считается, что Саркисов — некий миф о страшном правосудии богатых, но я лично знаю этого человека — однажды довелось найти его изодранного медведем. Я его не осуждаю. Я его не поощряю. Я просто спас ему когда-то жизнь и узнал, чего он на самом деле стоит. Мужик он опасный и если взялся за тебя — не отступит. Хотя с тобой — совсем другое дело, сдается мне, даже если вы столкнетесь нос к носу, он не станет тебя убивать… если только все тобой рассказанное — правда. И все же я бы посоветовал тебе остерегаться его и попытаться затеряться в безлюдье до полного выздоровления. Там посмотришь.
— Хорошо.
— Я собрал тебе рюкзак. Там еды на неделю и антибиотики, будешь колоть себе утром и вечером, пока не кончаться ампулы.
— Я не умею.
— Вечером тебя научу. Раз в три дня меняй повязку. Если попал под дождь — сразу меняй бинт на сухой, предварительно обработав рану антисептиком. Ногу не нагружай.
— Ваша дочь очень интересуется Саркисовым.
Ефрем пристально посмотрел на меня, помешивая ложечкой чай в стакане, потом медленно проговорил:
— И откуда ты такой умный выискался? Знаю я все.
— И что вы намерены делать?
— Ничего.
Я промолчал. Я его не понимал. Будь Даша моей дочерью… ну да, о чем это я?! Какие дочери, самому сначала надо вырасти.
Я ушел глухой ночью. Небо еще было темным, когда я неслышно поднялся, выложил на стол две трети своих денег, подхватил рюкзак, собранный накануне, и выкатился из избы. Лис тут же метнулся ко мне молчаливой тенью.
Хозяин? — спрашивал его встревоженный взгляд. Его что-то беспокоило.
Я потрепал пса по голове и захромал прочь. Хотелось побыстрее покинуть это странное место, но видно, было не суждено. На меня внезапно пахнуло холодом, ночной воздух вдруг стал обжигающе ледяным. Лис заскулил приглушенно, прижимаясь теплым боком к моему колену.
В одно короткое мгновение пространство вокруг нас наполнилось криками, и я чуть не упал на колени, скошенный непреодолимым животным ужасом.
Это были крики боли и страха. Визг и вой охватили мое сознание, я не знал, что делать, куда бежать, мне хотелось спрятаться, забиться куда-нибудь, лишь бы не знать, не слышать… как люди горят заживо. Это место проклято нами самими.
Сцепив зубы, я стоял на месте, заставляя себя слушать и понимать. Чтобы спастись — нужно шагнуть в пустоту, чтобы не сойти с ума, нужно узнать.
Усилием воли я заставил себя повернуться. В отдалении темнела изба, а слева от нее безмолвным великаном высилась церквушка, в окнах которой слабо трепетал огонь зажженных там свечей. Внезапно словно сквозняк ворвался внутрь церкви — заколыхалось пламя, тени заскользили перед окнами, и бешеная какофония агонизирующих звуков достигла своего пика.
Пересиливая себя, я быстро пошел обратно, взялся за большое кольцо на двери церкви и замер на мгновение. А вдруг заперто?
Дверь была открыта и с легким затруднением подалась, тихо, почти бесшумно. Я вошел внутрь.
Внутреннее пространство поддерживали две колонны, покрытые поблекшими узорчатыми фресками. Церковь внутри была скромной, иконостас, и чудесные лики смотрели на меня со стен. Пол был выложен блеклой мозаикой, тщательно выметен и вымыт. У церкви было три выхода — задняя дверь, ворота к звоннице и та, через которую я вошел. Я заторопился, судорожно сглатывая от острого ощущения чьего-то чуждого присутствия, почти касающегося моей кожи, распахнул все двери, впуская в церковь ночь. А потом, повинуясь внутреннему знанию, пошел вдоль стен, ведя рукой на уровне груди. Одна за другой гасли усыпленные моей волей свечи. К потолку один за другим устремлялись извилистые столбики дыма. Становилось все темнее, а крики, наполнявшие мир отчаянием и болью, стали утихать. Когда погасла последняя свеча, я замер на месте, вслушиваясь в пустую, девственную тишину. Она звенела в ушах пустотой. Не стрекотали цикады, не шелестел ветер.
Что-то метнулось прямо передо мной и я, вскрикнув, оступился, упал на пол. Что-то завозилось, зашуршало, и все снова стихло.
Вокруг было пусто. Те, кто оказался заточен в этом месте, ушли. Возможно, они отправились в Припять к своим, возможно ушли по другим дорогам. Я тогда не думал о подобных пустяках. Я чувствовал ужасное опустошение, словно я выложился по полной.