Я даже не знаю, о чем она, но не позволяю ей закончить, прикрывая ее рот рукой, заглушая слова, и шиплю:
— Секреты, помнишь?
Джонатан смеется.
— Ну, полагаю, никакого молока для миссис Маклески сегодня.
Мэдди убирает мою руку от своего рта, слишком возбужденная, чтобы оставаться тихой.
— Я могу купить молоко!
— Нет, я, эм... — черт. — Я могу. Это займет всего секунду. Только... — Черт. — Эм... — Как я вляпалась в это? — Просто подождите здесь. Как думаешь, ты можешь...? — Черт. Черт. Черт. Машу между ним и Мэдди. — Всего на секунду?
Глаза Джонатана расширяются, когда он понимает, о чем я, как будто не может поверить своим ушам, что забавно, потому что я не могу поверить, что это вылетело из моего гребаного рта. Я, правда, попросила его присмотреть за ней?
— Конечно, — отвечает парень нерешительно, как будто ждет, будто я изменю свое мнение, и я хочу, но не могу, не тогда, когда уже сказала об этом. — Если ты уверена.
Я киваю.
— Сейчас вернусь.
Пытаюсь успокоиться, не показывать своей тревоги, мои шаги решительные, когда я возвращаюсь в магазин. Иду в заднюю часть помещения, хватаю галлон молока, прежде чем иду к кассе, все это время мое сердце неистово стучит. Не могу поверить, что делаю это. Я оставила Мэдди с Джонатаном, просто оставила ее с ним. Он может забрать ее. Сбежать. Вдруг это был его план все время. Может, ему и не нужно молоко.
— Забыла что-то? — спрашивает Бетани, когда я ставлю галлон.
— Да, — бормочу. — Сглупила.
Она пробивает молоко, и я оплачиваю, затем хватаю галлон, прежде чем она может завязать разговор.
Выходя из магазина, с дрожью выдыхаю, замечая, что они все еще стоят вместе. Мэдди говорит без остановки, пока Джонатан улыбается, как будто загипнотизированный.
Его улыбка тускнеет при моем появлении. Он почти выглядит разочарованным, что я вернулась. Пытаюсь отмахнуться от этой мысли, когда сую ему молоко, но мой желудок стягивает в узел.
— Спасибо, — благодарит он. — Мэдди рассказала мне все об утках.
— Это правда? — спрашиваю ее. — Вероятно, не стоит удивляться.
— Я рассказала ему, что они едят капусту! — говорит она, сжимая пакеты. — Он сказал, что это безумие, потому что они едят хлеб. Но это он говорит безумие, потому что хлеб плох для них. Он не верит, что они едят капусту!
— Ну, — говорю я, когда она делает паузу, чтобы перевести дух. — Полагаю, он не знает много об утках.
— Полагаю, нет, — соглашается Джонатан, задерживаясь, будто не хочет уходить.
— Он должен пойти! — объявляет Мэдди, смотря на него широко раскрытыми глазами. — Ты можешь покормить уток!
— Не уверена насчет этого, золотко, — говорю я.
— Почему? — спрашивает Мэдди.
Почему? Хороший вопрос, на который у меня нет ответа, по крайней мере, ответа, который она поймет.
— Уверена, он занят.
— Слишком занят для уток? — спрашивает она, смотря на него в неверии. — Ты не хочешь покормить их со мной?
Я облажалась. Вот так. Мгновенно это понимаю. То, как она спросила это, то, как сформулировала? Нет варианта, что он ответит «нет».
Джонатан что-то бормочет, не отвечая на ее вопрос, и смотрит на меня, в поисках помощи. Странно видеть его таким уязвимым. Он будто тонет сейчас.
— Мы будем в парке, — говорю ему. — Если хочешь прийти, когда занесешь молоко.
— Ты уверена?
Он спрашивает меня, но Мэдди отвечает.
— Да.
Парень смеется.
— Тогда, полагаю, увидимся.
После момента колебания, момента, когда он снова пялится на Мэдди, Джонатан, наконец, уходит. Мэдди наблюдает, пока он не пропадает из виду.
— Мамочка, это Бризо! Он здесь.
В ее глазках мелькают звезды, моя девочка-мечтательница, и я возвращаю ей улыбку, хоть и переживаю, что все это неизбежно ее сокрушит. Он здесь, и он старается, но как долго это продлится? Сколько пройдет времени, прежде чем он снова сбежит из города и вернется к своей жизни, оставив все позади? Сколько времени пройдет, прежде чем моя желающая любви маленькая девочка станет для него неудобством?
10 глава
Джонатан
В это время в парке тихо, только пара семей проводит досуг, занятые своими делами. Никто не обращает на меня внимание, когда я направляюсь к столам для пикника, низко опустив бейсболку и солнцезащитные очки, чтобы избежать контакта глаза в глаза.
Я проводил пресс-конференции в прямом эфире, выходил на красные дорожки, давал показания в суде перед влиятельными прокурорами, которым ничего не стоило разорвать меня на части. Однажды был в реабилитационной клинике... дважды... хорошо, может, пять раз, провел бесчисленное количество встреч АА и изливал душу лучшему психотерапевту на западном побережье. Прослушивания за прослушиванием, встречи и переговоры, интервью на пресс-конференциях, где репортеры, казалось, не понимали значение словосочетания «личные вопросы». Я находился рядом с влиятельными людьми, однажды даже встречался с президентом.
Но никогда за всю жизнь не нервничал так, как в этот момент.
Мои ладони потеют. Руки зудят. Мое запястье чертовски болит, чувствую, как оно пульсирует в такт биению моего сердца.
Мне кажется, меня сейчас стошнит, но я беру себя в руки и направляюсь к воде, где Кеннеди сидит с нашей дочерью.
Чувствую себя дерьмово, но ничего не помешает этому... что бы ни было. Я приму все, что смогу получить.
— Ты пришёл!
Голосок Мэдисон громкий, когда она бежит ко мне, все еще держа в руке пакеты с капустой. Темные волосы обрамляют ее лицо, а коса растрепалась. Она убирает от глаз волосы, которые ей мешают, улыбаясь мне.
— Конечно, — отвечаю. — Не мог пропустить встречу с утками.
Сует мне один из пакетов, почти толкая меня им. Я морщусь, когда она задевает поврежденное ребро. Чертовски больно, но я не издаю ни звука, когда Мэдди говорит:
— Ты можешь покормить их из этого, потому что я буду из этого.
Я беру пакет, колеблясь, прежде чем снимаю слинг с руки. Мне следовало носить его пару дней, но к черту. Не смогу сделать это одной рукой. Бросаю слинг на траву, наблюдая, как Мэдисон разрывает свой пакет, немного перестаравшись и почти теряя всю капусту. Та начинает высыпаться, и инстинкты берут свое. Вытягиваю руку резко и хватаю капусту, поморщившись, когда боль простреливает мое предплечье.
— Осторожнее.
— Я держу, — говорит она безразлично, хотя не делает этого, оставляя следы от капусты, как «Гензель и Гретель» с крошками. Капуста не попадет к уткам, к тому времени, как мы до них доберемся.
— Вот, — говорю я, пытаясь открыть второй пакет. — Давай поменяемся.
Она пожимает плечами, как будто не видит разницы, но меняется со мной пакетами, прежде чем направляется к воде.
— Иди сюда, я тебе покажу!
Мы повстречались всего час назад, но она уже окрутила меня вокруг своего пальчика и командует. Следую за ней к берегу, где семья уток плещется в воде.
— Что насчет твоей мамы? — спрашиваю, испытывая чувство вины, будто украл ее у Кеннеди.
— Мамочка не любит уток. Она говорит, что я могу их кормить, но они должны оставаться здесь, потому что могут ее съесть.
Я смеюсь над этим, бросая взгляд на Кеннеди, которая сидит на столе для пикника, наблюдая за нами.
— Полагаю, некоторые вещи никогда не меняются.
— Какие, например?
Я смотрю на Мэдисон.
— А?
— Что никогда не меняется?
— Люди, — отвечаю. — Ну, или некоторые люди. Твоя мама не очень сильно изменилась.
Она все еще красивая, сообразительная женщина, какой всегда и была. Даже в семнадцать, когда впервые вошла в мою жизнь, она казалась более собранной, чем кто-либо еще, но ее причуды все еще с ней.
— Ты знаешь мою мамулю? — спрашивает Мэдди, нахмурив лобик.
— Да, мы хорошо знали друг друга.