О, да, ему тогда же сообщили о «дикарке», которую я лично похоронил на погосте восточного склона одной из безымянных деревень бескрайних просторов Севера. Блять, я не говорил на валлийском, даже имени её не знал, называл «Шаали», что означало «ветер», она и правда была мне дорога. Тогда я не строил каких — либо планов на ближайшее будущее: жизнь на войне коротка, простому смертному не дано знать, что будет завтра, и наступит ли для тебя это «завтра» вообще. Худшие опасения подтвердились, никогда не забыть кровь Шаали на моих руках, горячую, липкую, быстро остывающую. Кровь той, которую еще с утра называл «своей». Скольких я убил за все годы походов — десятки, сотни, десятки сотен? Ее пристрелили из арбалета свои же, и эта смерть ощутилась наиболее остро, вспарывая реальность, вымораживая нервы и рассудок глубоким уколом фатальной безысходности. Зуд пережитого кошмара вернулся с новой силой, будто я снова сжимал в своих объятьях ее безвольное, опавшее тело.
Покачнулся, не в силах подавить едва уловимый, судорожный вздох.
Не думаю, что отец когда — либо любил в том понимании, которое принято вкладывать простыми людьми в это слово, вряд ли для него существовало само определение «нежности», ведь по своей природе оно не совместимо с деспотизмом, тиранией и насилием. Семейное придание гласит, что он замучил мою мать, тоже дикарку, которую гонял без устали до заснеженным просторам Истерроса, пока та не уступила и не сдалась ему душой и телом, а пару лет спустя буквально сгорела на его же руках от нашествия эпидемии черной хвори. Тогда мне не исполнилось и года. У отца не было ни денег, ни возможности её лечить или хотя бы немного облегчить страдания самыми примитивными на тот момент средствами. Ему оказались не доступными услуги даже захудалого лекаря в той забытой богом убогой дыре, где он вынужденно влачил свое жалкое существование. Тогда еще он не был ни императором, ни даже приближенным к кругам мятежников, а только беглым заключенным с прииска Ледяных сопок, бесправным, с выжженным клеймом раба на плече, но уже тогда зверь рвал на части его нутро, прожигая лютой ненавистью, вытравляя остатки человеческого вместе со слабостями, обрывками воспоминаний, привязанностями, как и способностями чувствовать и переживать. Уже тогда он умел только три вещи — терпеть, ненавидеть и выживать, изо всех сил преследуя лишь одну цель — желание власти. Власть ради власти, для удержания одной лишь власти и надо сказать с лихвой преуспел в своем стремлении. Отец не убивал лично и никогда не пачкал рук, за него это делали другие, сначала те же мятежники подняли на восстание народ, вырезав под корень правящую династию Кольби, потом этот же народ казнил самих мятежников. Красное колесо слепой черной ярости с размахом прокатилось и обратным разворотом раздавило тех и других, прошло с хрустом по костям и жизни каждого живого свидетеля того далекого смутного времени. Силами Роана дерр стер с лица земли, оставшихся носителей королевской крови и всех её отпрысков, не жалея их жен и детей.
Когда же он эту власть получил, то не закрыл Ледяные прииски, продолжая сгонять туда тысячи на добычу красного золота, не ослабил невидимую удавку на тонкой шее своего народа. Нет, он их усовершенствовал, укрепил, пресёк всяческие лазейки для побега, как и попытки любого инакомыслия. Бежать оттуда теперь было невозможно.
Его костры горели так же ярко, и даже с более широким размахом, чем при предыдущем режиме. Получил ли народ в лице дерра то, к чему стремился — свободу, равноправие, достаток? Избавился ли от гнета и деспотизма правящей верхушки? Увы. Нет, рабов уже не клеймили, но это и была едва ли не единственная уступка, маленькое отличие между новыми и старыми порядками, установленными предшественниками.
До десяти лет меня воспитывала тётка в глухой деревушке, а потом привезла в столицу. Я был маленьким дикарёнком, пораженно взирающим на сказочное величие Таласса, широкий размах улиц, высотные здания, потрясающие воображение мальчика с широко распахнутыми на мир от удивления глазами. Город еще только начинал отстраиваться, оправляясь после пережитого безумия, вакханалии, поднимался из разрухи, но уже порядком впечатлял. Тетка Сальха беспрестанно шептала, что отец теперь некто вроде Бога и я должен, должен, должен. Восхищаться, соответствовать, следовать…. Я много чего был должен и готовился доверчиво раскрыть свою душу навстречу новой жизни, но реальность оказалось совершенно иной, куда более плачевной, разбившей вдребезги робкие мечты о радушном приеме, теплом семейном очаге и снисходительном отношении отца. Сквозь ватную пелену детского сознания пропечатался хмурый, неприветливый взгляд выцветших глаз, тогда уже могущественного дерра — пронизывающий, оценивающий и… разочарованный.