— Он не говорит на истерроском?
Тетка Сальха буквально тряслась под напором ледяных клинков, шарахаясь из стороны в сторону. Истерроского она никогда не знала, ее родной язык был дарийский, как и язык моей рано ушедшей матери. Кому меня было учить в той дыре, состоящей из двадцати обветшалых, покосившихся от времени дворов, среди гор где — то на задворках бескрайней империи? А вот отец, надо отдать ему должное, безукоризненно говорил на главном языке континента, и лишь небольшой акцент выдавал в нем наймирские корни. С годами он стал истинным истерросцем, переплюнув многих представителей коренного, выросшего здесь населения.
Уже тогда я его огорчил самим фактом своего существования, появлением в параллельной реальности. «Никчемный» — стало эпитетом, сопутствующим всю мою жизнь. Постепенно желание угодить отцу сменилось беспросветным отчаянием — что бы я не делал, как бы ни старался ни одного отклика в его душе, ни одной, даже самой малой, скупой похвалы из уст бездушного, жестокого родителя. Адаптация проходила тяжело, учителя беспрестанно жаловались на отсутствие усердия и прилежания у нерадивого сына, но меня никогда не тянуло постигать науки, в той степени глубины, которая требовалась. Пожалуй, единственное, что особенно занимало свободное время и сознание неоперившегося юнца — военное искусство.
Да, меч стал продолжением моих рук, клинок стал моим вторым «Я», и я мог часами упражняться, тренироваться в спаррингах, наращивать и развивать силу и ловкость. Политика и придворные интриги оставались мне чужды, как и желание власти, о которой я даже не помышлял.
Боялся ли я отца? Конечно.
Но по крайней мере не до такой степени, чтобы мочиться в штаны при одной мысли о встрече с ним, как это делал Седрик. Мой сводный брат, рожденный в браке, законный наследник Истерроса был, как ни странно, пожалуй, в сравнении со мной в еще худшем положении. Спустя пять лет после смерти матери, отец предпринял еще одну попытку создать семью. На этот раз последнюю и снова роковую. Он выбрал себе в жены дочь простого крестьянина, некогда скрывавшего его в своем убогом, темном и сыром подполье от вездесущих имперских ищеек. Несовершеннолетняя, покорная, чистая, нахально совращенная безродным постояльцем с печатью раба. И она доверила ему свою жизнь, не думаю, что у нее не оставался хоть какой — то маломальский выбор. А потом смирилась и даже полюбила. Я и сейчас отчетливо помню Норию, тихую, скромную, со строгой прической, неприметную, но по — своему красивую. У них с отцом никогда не существовало общей спальни, даже при детях он избегал афишировать какие — либо отношения и чувства. Мачеха спала на жестком топчане в убогой комнатке с крайне аскетичной обстановкой. К моменту моего появлении в доме отца, она уже вошла в роль хозяйки, получив ту степени власти над прислугой и бытом, которую ей снисходительно позволили. Нория изо всех сил желала соответствовать супругу и усердно училась, раскрывая природные способности впитывать новое, схватывая информацию буквально на лету, с той лишь разницей, что в отличие от пасынка она изначально в совершенстве говорила на истерроском. Нория приняла меня довольно радушно, пытаясь заменить мать. Отец редко появлялся дома, сутками пропадая в рутине неотложных дел, а когда я представал перед его темным ликом — был хмурым и недовольным, мачеха же пыталась сгладить мою вину, выгораживая мои шалости и проступки любыми путями. В семье он оставался тем же тираном и деспотом. Часто мог часами молчать, не отвечая на вопросы супруги, никак не реагируя на пытавшуюся достучаться до него отчаявшуюся женщину. Нории не хватало его внимания, тепла и заботы — того, из чего состоит нормальная супружеская жизнь. Но отец увы, не являлся образцовым супругом в классическом понимании этого слова. О, да, она не была с ним счастлива, она ревновала. Неизвестно были ли на то весомые причины, но несколько раз я стал невольным свидетелем ее слез и уж совсем непозволительного — парочке громких скандалов с боем посуды. Маленький бунт слабой женщины. А потом все резко и внезапно оборвалось. Молодую жену нашли без чувств на полу с пузырьком яда, сжатом в маленьком кулачке хрупкой руки. Некоторые подробности я узнал уже позже от няни Седрика, ныне также умершей.
И снова привычный мир рухнул.