— Заходи, Олежек, — сказала она. — Я тебя давно жду. Поесть не хочешь?
— Нет, спасибо, — ответил я, с раздражением вспомнив, что не захватил с собой ничего съедобного и придётся опять пользоваться любезностью гримёра.
— Ты только не стесняйся, — будто услышав мои мысли, проговорила она мягко. — Мне самой приятно.
Я присел за столик и мама Галя начала причёсывать меня.
— Знаешь, Олежек, хочу дать тебе один совет, — произнесла она. — Ты можешь не слушать, конечно. Но я помочь тебе немножко хочу. Тебя, наверняка, учат премудростям актёрской игры. Но ты постарайся забыть об этом. И играть себя, просто себя, в предлагаемых обстоятельствах. Тебе станет сразу легче.
Я вгляделся в глаза мамы Гали в зеркале и вдруг понял, как я, дилетант, смогу вписаться в этот ансамбль со звёздами-профессионалами. Мне действительно стало легче на душе. В гриме я вышел в коридор, прошёлся до вывески над входом в кафе, постучал в дверь. Она отворилась, и я увидел Лифшица, стоящего на пороге. Он тихо сказал мне:
— Заходите! Садитесь вон за тот столик, ближе к сцене. Не бойтесь!
Я вошёл в кафе, огляделся. Слышалась тусклая фонограмма музыкального сопровождения, стрекот камер, Верхоланцев отдавал указания. Я сделал шаг по направлению к столику и чуть заметно вздрогнул, услышав чарующее пение. Без сомнения, грудной, сочный голос, завораживающей яркой чувственностью, принадлежал Милане, стоящей в круге света на эстраде. Я присел за столик и с удовольствием включился в процесс. Она пела что-то по-английски, выразительно-эмоциональное, зажигательное, грациозно двигаясь в такт мелодии. Это всегда сводило меня с ума. Шевельнулась в груди ревность. Я её хотел, безумно хотел, а она принадлежала кому угодно, только не мне.
— Стоп! Молодцы, — с большим сожалением услышал я голос Верхоланцева.
Милана сошла со сцены и присела за мой столик, поправляя причёску.
— Ну как? — спросила она. — Понравилось?
— Потрясающе, — сказал я совершенно искренне. — Обожаю ваш голос. Вы могли бы в Ла Скала петь.
— Спасибо за комплимент, — почему-то с грустью сказала она.
Рядом возник Верхоланцев, исподлобья оглядев меня, он пробурчал:
— Ну, неплохо, неплохо получилось. Сейчас будем сцену репетировать. Милана, иди, переоденься. И грим поправь. Олег, сценарий читай.
Когда Милана ушла, он проводил её взглядом, плюхнулся за столик, и снисходительно осмотрев меня, спросил:
— Нравится тебе Милана?
— Да, она здорово поёт, — сказал я.
— Поёт, — протянул он насмешливо. — А что ты на неё так смотришь, будто готов её в постель утащить прямо со сцены? — сказал он, конечно, гораздо грубее, в его голосе я услышал раздражённые нотки.
— И что? — не понял я. — Она очень красивая женщина. Я просто играл, как вы сказали.
— Игрок тоже мне. Из тебя игрок, как из говна пуля. Слушай, Верстовский, — изрёк он, наклонившись ко мне, хватаясь за пуговицу на моем пиджаке. — Ты тупой или валенком прикидываешься? Наивный чукотский юноша. Милана — моя жена. Если узнаю, что ты с ней шуры-муры крутишь, яйца тебе оторву. Понял?
— Понял, — ответил я твердо. — Мне даже в голову не приходило…
— Хватит врать, — зло оборвал меня Верхоланцев. — Пойди вон до того молодого человека за столиком, в очках и наушниках, и погляди в монитор на свою физиономию. Давай, сценарий читай. Сорок вторая страница.
Он встал, аккуратно задвинул стул и, бросив на меня злобный взгляд, ушёл. Я уткнулся в сценарий, но сосредоточиться никак не мог. Я вспомнил о запонке, которую нашёл в гардеробной Верхоланцева. А что если Северцев позволил себе «шуры-муры» с Миланой? Это мотив. Верхоланцев так стремился прикормить меня, ставку мне выбил почти звёздную. Я случайно узнал, что пятьсот баксов за съёмочный день получают малоизвестные, но профессиональные артисты с большим стажем, но никак не журналист. Тем более, Верхоланцев такая крупная величина, что актёры сами готовы заплатить, лишь бы сняться у него. Он сделал это, потому что жаждет узнать, не нашёл ли я улики, которые изобличали бы его, как убийцу. Мне стало не по себе. Если Верхоланцев расправился с Северцевым, звездой первой величины, то уж, что говорить обо мне?
— Олег, здесь нельзя курить, — услышал я голос Лифшица.
Я непонимающе воззрился на него, с трудом переходя от своих мыслей к реальности.
— Затушите сигарету, — повторил он.
Я, наконец, понял, что он сказал, скомкал окурок и оглянулся в поисках мусорной корзины, но ничего не нашёл, а кидать на пол в студии, мне не хотелось. Я начал бродить между столиками, вышел в коридор в поисках сортира. Увидев стилизованное изображение мужика, хотел открыть дверь, и вдруг услышал голос Верхоланцева, идущий из комнаты напротив: