«Возможно, хозяйке будет больно увидеть их, — размышляла я, — но у меня нет права их уничтожать. Придется отдать ей».
Когда я вышла из комнаты с письмами и цветочным прахом в руках, то подумала вдруг: что если отнести все это мужу, а не жене? Но затем — думаю, тут сказалась моя неприязнь по отношению к призраку, — я решительно сбежала вниз по лестнице.
«Благодаря этим письмам та, другая, обретет новую силу, ведь мистер Вандербридж будет думать о ней больше обычного, — сказала я себе. — Так что ему не видать их вовек. Не видать — уж я об этом позабочусь». Мне, безусловно, приходило в голову, что миссис Вандербридж вполне может в порыве благородства отдать письма мужу: она была способна поступить вопреки своей ревности, — но я решила, что, пожалуй, успею отговорить ее. «Если та, другая, и способна навсегда вернуться в этот мир, произойдет это в тот момент, когда письма попадут к нему», — повторяла я, торопливо пересекая холл.
Миссис Вандербридж лежала на кушетке возле камина, и я сразу заметила, что она плакала. Сердце у меня разрывалось при виде горестного выражения на ее милом личике, и я чувствовала, что сделаю все на свете, лишь бы успокоить ее. В руках миссис Вандербридж держала книгу, но, по-моему, вряд ли прочитала хоть страницу. На столике возле кушетки уже горела электрическая лампа, а вся остальная комната была погружена в полумрак: день выдался сумрачным и зябким, и казалось, вот-вот пойдет снег. Неяркий свет радовал глаз, но едва я вошла в комнату, мною завладело настолько тягостное чувство, что от него хотелось бежать прочь из этого дома, на холод и ветер. Если вам доводилось бывать в доме с привидениями — доме, где властвует незабываемое прошлое, — вы поймете то острое ощущение тоски вплоть до мурашек по коже, которое одолевало меня всякий раз, когда в доме начинали сгущаться сумерки. Уверена, что дело не в моей чувствительности — ведь от природы я наделена жизнерадостным нравом, — а в общей атмосфере, в воздухе, которым мы дышали.
Я рассказала миссис Вандербридж о письмах, а затем, опустившись на ковер возле нее, бросила в огонь тот сор, что остался от цветов. Неприятно сознаваться, но я почувствовала мстительное удовольствие, наблюдая, как его пожирает пламя; и в тот момент, несомненно, я бы с превеликим удовольствием отправила следом и призрака. Чем больше я узнавала о «той, другой», тем больше склонялась к тому, что Хопкинс права в своих суждениях о ней. Да уж, ее поведение и при жизни, и после смерти служило доказательством тому, что «она не отличалась добрым нравом».
Я все еще смотрела в огонь, когда возглас миссис Вандербридж — то ли вздох, то ли всхлип — заставил меня резко обернуться к ней.
— Но это не его почерк, — сказала она растерянно. — Это действительно любовные письма, адресованные ей… но не от него.
Несколько секунд она молчала, нетерпеливо перелистывая страницы, так что я слышала только шелест бумаги.
— Это письма не от него, — повторила она, наконец, — печальная и суровая, как воплощение неумолимого рока. Голос ее звучал торжественно. — Они написаны после свадьбы, но другим мужчиной. Она не была верна ему, пока была жива. Не была верна, даже когда он принадлежал ей по праву…
Я вскочила на ноги и склонилась к ней:
— Значит, вы можете избавить от нее своего мужа. Можете освободить его! Достаточно показать письма — и он поверит.
— Да, мне достаточно показать ему письма… — миссис Вандербридж смотрела куда-то вдаль, на пляску порожденных огнем теней, как будто видела перед собой ту, другую. — Достаточно показать письма… — я уже поняла, что она говорит не со мной. — …И он поверит.