А тень определенно существовала — сумрачная, неведомая. Я чувствовала ее присутствие, пока мы вели разговор о войне и отдаленных перспективах заключения мира этой весной. Миссис Вандербридж выглядела совсем юной и хорошенькой в белом атласном платье с ниткой жемчуга на груди, но ее фиалковые глаза в неверном мерцании свечей казались почти черными, и странное ощущение посетило меня, что это цвет ее мыслей, тревожных вплоть до отчаяния. Несомненно, впрочем, что она старалась ни словом, ни вздохом не выдать мужу своей озабоченности. Что-то разделяло их, несмотря на взаимную привязанность, — неизъяснимый трепет, некое беспокойство, опасение. То, что я ощущала с того момента, как вошла в этот дом; то, что я слышала в полном слез голосе горничной. Едва ли можно было назвать это чувство ужасом, поскольку было оно слишком уж неопределенным, слишком неуловимым для такого громкого имени; тем не менее, после нескольких месяцев покоя ужас — вот единственное слово, которое мне приходит в голову, когда я пытаюсь описать атмосферу, царившую в доме.
Никогда еще я не видела столь великолепно сервированного стола и с удовольствием разглядывала и камчатное полотно скатерти, и хрустальные бокалы, и столовое серебро… в центре стола красовалась серебряная ваза с хризантемами, я точно помню… как вдруг заметила, что миссис Вандербридж обернулась и бросила тревожный взгляд на открытую дверь, за которой виднелась лестница. Беседа протекала весьма оживленно, и я как раз что-то сказала мистеру Вандербриджу, но он неожиданно впал в некое подобие транса и задумчиво смотрел поверх своей суповой тарелки на пышный букет желтых и белых хризантем. Мне пришло в голову, что он погружен в размышления о какой-то финансовой проблеме, и я вслух выразила сожаление, что осмелилась побеспокоить его. Однако, к моему удивлению, он тут же откликнулся, как ни в чем не бывало, и я увидела — или мне только почудилось, — что миссис Вандербридж вознаградила меня признательным взглядом, полным облегчения. Не помню, о чем мы говорили дальше, но течение приятной беседы ничем более не нарушалось до тех пор, пока мы наполовину не разделались с ужином. Подали жаркое, и я как раз подкладывала себе картошки на тарелку, когда осознала, что мистер Вандербридж снова погрузился в глубокую задумчивость. На сей раз он едва ли слышал голос жены, когда она обращалась к нему, и я видела, что черты его искажены печалью, а устремленный в небытие взор исполнен невыразимой тоски. Тут я снова заметила, как миссис Вандербридж нервно оглядывается в сторону холла, и, к превеликому изумлению, обнаружила, что какая-то женщина приближается к дверям по старинному персидскому ковру и входит в столовую. Я была удивлена, почему она ни с кем не заговорила — просто опустилась в кресло напротив мистера Вандербриджа и развернула салфетку. Гостья выглядела совсем юной, моложе миссис Вандербридж, и, хоть не блистала красотой, но отличалась редкостным изяществом. На ней было серое платье — из материи более мягкой и облегающей, чем шелк, переливающейся подобно вечерней дымке, а разделенные на прямой пробор волосы струились как ночная тьма по обе стороны лба. Не похожая ни на кого из женщин, виденных мною прежде, она казалась настолько хрупким, неземным созданием, словно растаяла бы от одного прикосновения. Даже по прошествии нескольких месяцев не могу описать, почему она одновременно вызывала у меня жгучий интерес и чувство неприязни.
Поначалу я вопросительно посматривала на миссис Вандербридж, надеясь, что меня представят новой гостье, но хозяйка дома продолжала оживленно говорить о чем-то, громко и отрывисто, как будто не замечая ее присутствия. Мистер Вандербридж все еще сидел неподвижно, молчаливый и отрешенный, а ясноглазая незнакомка затуманенным взором изучала гобелены за моей спиной. Я знала, что она не видит меня — а если бы и видела, то не испытала бы ничего, кроме безразличия. Несмотря на внешнюю привлекательность и юный возраст, эта женщина мне не нравилась, но похоже, что и она испытывала не самые дружелюбные чувства. Не знаю, как я поняла, что она ненавидит миссис Вандербридж — ни разу она не взглянула в ее сторону, и все же я уверена: с того момента, как незнакомка вошла в столовую, она излучала ненависть, хотя это слишком сильное слово для той озлобленности, похожей на ярость испорченного, завистливого ребенка, которая вспыхивала порой в ее глазах. Она была просто своенравной, несдержанной и… даже не знаю, как лучше сказать… наверное, эгоистичной.
После ее появления ужин утратил всякую приятность. Миссис Вандербридж что-то рассказывала с нарочитым оживлением, но никто ее не слушал, ведь я была слишком поражена, чтобы вникать в смысл ее слов, а мистер Вандербридж так и не очнулся от своей задумчивости. Казалось, он грезил наяву, не замечая ничего вокруг, а странная женщина сидела рядом в сиянии свечей — как будто и не реальная вовсе, равнодушная ко всему. Странное дело: даже слуги не обращали на нее внимания, и, хотя она расстелила на коленях салфетку, когда села за стол, ей не подали ни жаркого, ни салата. Когда вносили новые блюда, я искоса поглядывала на миссис Вандербридж: не исправит ли она эту оплошность? Однако хозяйка предпочитала смотреть в собственную тарелку. Все как будто сговорились игнорировать незнакомку, хотя с момента своего появления она была главной фигурой за столом. На нее старались не обращать внимания, и все же трудно было избавиться от впечатления, что это она дерзко никого не замечает.
Ужин тянулся, казалось, несколько часов, и можно представить мое облегчение, когда миссис Вандербридж поднялась, наконец, из-за стола и направилась в гостиную, а я пошла следом. Поначалу я решила, что незнакомка присоединится к нам, но когда оглянулась из холла, то увидела, что она все еще сидит после мистера Вандербриджа, который курит сигару, собираясь отведать кофе.
— Обычно он пьет кофе вместе со мной, — сказала миссис Вандербридж, — но сегодня ему нужно кое о чем поразмыслить в одиночестве.
— Мне почудилось, что он какой-то рассеянный…
— Значит, вы это заметили? — она повернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза. — Мне всегда интересно, многое ли видят люди со стороны. Недавно ему нездоровилось, отсюда и некоторая угрюмость. Нервное расстройство — это ужасно, не правда ли?
Я улыбнулась:
— Да, я слышала, но никогда не могла себе этого позволить.
— Нервы — слишком дорогое удовольствие, верно? — у нее была манера завершать фразы вопросом. — Надеюсь, комната у вас удобная. Ничего, что вы будете жить одна на всем этаже? Если с нервами все в порядке, в этом нет ничего страшного, так ведь?
— Разумеется, ничего, — и все же, соглашаясь, я почувствовала легкую дрожь — как будто от нового прилива беспокойства, пронизывающего атмосферу этого дома.
При первой возможности я удалилась в свою комнату и только села почитать на ночь, как вошла горничная — к этому времени выяснилось, что зовут ее Хопкинс, — и осведомилась, не нужно ли мне чего-нибудь. Кто-то из многочисленных слуг уже расстелил для меня постель, поэтому, когда Хопкинс возникла в дверях, я заподозрила, что ее предупредительность — всего лишь предлог, и у этого визита есть иная, тайная цель.
— Миссис Вандербридж велела присматривать за вами, — начала Хопкинс. — Она опасается, что вам будет одиноко, пока вы не привыкнете к здешней обстановке.
— Что вы, мне совсем не одиноко, — отвечала я. — У меня никогда нет времени скучать.