— Нет, я ничего не заметила, — испуганно созналась горничная. — Где же она стояла?
— На ковре перед камином, подле мистера Вандербриджа. Чтобы подойти к огню, вам пришлось пройти прямо сквозь нее, но она даже не шевельнулась. Не сдвинулась с места ни на дюйм, чтобы уступить дорогу.
— О, она никогда не уступает дорогу. Ни живым, ни мертвым.
Есть предел человеческому терпению.
— Господи! — вскричала я раздосадовано. — Да кто же она?!
— Разве вы не поняли? — казалось, Хопкинс искренне удивлена. — Кто же еще, как не первая миссис Вандербридж! Она умерла пятнадцать лет назад, всего лишь год спустя после свадьбы. Поговаривали, будто с ее именем был связан какой-то скандал, но все удалось замять, и мистер Вандербридж так ни о чем и не узнал. Она не отличалась добрым нравом, вот что я вам скажу, хотя, по слухам, он души в ней не чаял.
— И она все еще держит его в своей власти?
— Он не может позабыть прошлое, вот что с ним такое, и если будет продолжать в том же духе, то закончит дни в сумасшедшем доме. Видите ли, она была очень молода, еще совсем дитя, и он вбил себе в голову, что виновен в ее смерти. Если хотите знать мое мнение — думаю, это она внушила ему такую мысль.
— Вы имеете в виду?.. — Я была так взволнована, что не могла толком сформулировать вопрос.
— Я имею в виду, что она преднамеренно преследует его, намереваясь свести с ума. Она всегда была такой: ревнивой и придирчивой, из тех женщин, что подчиняют и подавляют своих мужчин, а я частенько размышляла — хотя какой из меня философ! — не уносим ли мы с собой в иной мир все эмоции и слабости, которые найдутся даже у лучших из нас. И вера в то, что мы обязаны будем в загробной жизни работать над собой, пока не освободимся от них, кажется мне вполне обоснованной. Во всяком случае, так говорила моя первая госпожа, и более здравой идеи я не слышала.
— Но разве нет способа прекратить все это? Что предпринимает миссис Вандербридж?
— Ах, сейчас она не в состоянии что-либо исправить. Это свыше ее сил, хотя она обращалась к одному врачу за другим, и испробовала все средства, какие только могла придумать. Но, понимаете ли, у нее связаны руки, потому что она не может говорить об этом с мужем. Он не знает, что ей все известно.
— И она ничего не скажет ему?
— Скорее умрет… В противоположность той, другой, она предоставляет ему свободу, не желает подчинять и подавлять. Такова уж ее натура, — на мгновение она промедлила и затем добавила уныло: — Я-то думала, может, у вас получится хоть что-то изменить?
— У меня? Но я для них совсем чужая!
— В этом-то все и дело. Возможно, именно вы сумеете прижать эту особу к стенке… да и отчитать как следует!
Идея была столь смехотворной, что я невольно расхохоталась, несмотря на взвинченные нервы:
— Да ведь все подумают, что я сошла с ума! Представьте только, как я останавливаю призрак посреди комнаты и выкладываю все, что думаю о нем!
— Тогда попробуйте хотя бы поговорить с миссис Вандербридж. Для нее будет большим облегчением узнать, что вы тоже видите эту женщину.
Но на следующее утро, когда я спустилась к миссис Вандербридж, то обнаружила, что она слишком больна, чтобы увидеться со мной. В полдень к ней вызвали сиделку, и целую неделю мы трапезничали вместе в маленькой буфетной наверху. Эта дама оказалась вполне сведущей в своем деле, но я уверена: она даже не заподозрила, что в доме есть какая-то иная опасность, кроме гриппа, который подхватила миссис Вандербридж в тот вечер в опере. Ни разу в течение этого времени я не видела той, другой, хотя бы мельком, но чувствовала ее присутствие всякий раз, когда покидала свою комнату и проходила по холлу внизу. И сознавала так же ясно, как если бы лицезрела ее воочию, что она где-то затаилась и наблюдает, наблюдает за нами…
В конце недели миссис Вандербридж послала за мной, чтобы продиктовать несколько писем, и когда я вошла в ее комнату, то нашла ее лежащей на кушетке, а рядом стоял чайный столик. Она попросила меня налить чаю, поскольку сама была очень слаба, и я заметила, что на ее щеках по-прежнему играет лихорадочный румянец, а огромные глаза неестественно блестят. Я надеялась, что она не станет затевать разговор, потому что люди в таком состоянии могут наболтать лишнего, а затем винят во всем собеседника; но едва я заняла свое место у чайного столика, как она сказала хриплым, все еще простуженным голосом:
— Мисс Ренн, с того самого вечера я хотела спросить вас… вы… вы не заметили за ужином ничего необычного? Вы ушли с таким выражением лица, что я подумала… подумала…
— …будто я могла что-то заметить? Да, это правда, — решила сознаться я.
— Вы видели ее?
— Я видела, как в столовую вошла женщина и села за стол. И удивилась еще, почему слуги обходят ее стороной. Я разглядела эту гостью вполне отчетливо.
— Невысокого роста, худенькую и бледную, в сером платье?..
— А волосы, темные и тонкие, точно шелк, были разделены на прямой пробор и закрывали уши… Впрочем, облик у нее был настолько неприметный и расплывчатый — вы понимаете, о чем я, — что описать его трудно. Но все же я наверняка узнаю ее, если встречу снова.
Мы говорила приглушенными голосами, и неосознанно придвинулись ближе друг к другу, когда мои ослабшие руки оставили в покое чайный прибор.
— Тогда вы знаете, — сказала миссис Вандербридж серьезно, — что она действительно приходит… что я не сошла с ума… Это ведь не галлюцинация?
— Я тому свидетель. Могу поклясться. Неужели мистер Вандербридж не видит ее?
— Не так, как мы. Он уверен, что она существует лишь в его воображении, — затем, после неловкой паузы, миссис Вандербридж неожиданно добавила: — Понимаете, на самом деле она — порождение его разума, его мыслей о ней. Вот только Роджер не сознает, что она зрима и для других.
— Так это он вызывает ее к жизни своими воспоминаниями?
Она склонилась еще ближе ко мне, дрожа, и лихорадочный румянец вспыхнул с новой силой.
— Есть только одна сила, способная вернуть ее… сила мысли. Для нее нет другого пути… Порой эта женщина оставляет нас в покое на долгие месяцы, потому что Роджер думает о чем-то другом, но с недавних пор, с того времени, как он заболел, она с ним почти неотлучно, — всхлип вырвался у миссис Вандербридж, и она утопила лицо в ладонях. — Полагаю, она все время пытается проникнуть в наш мир… просто слишком бесплотна… и не имеет какой-либо зримой формы, кроме той, что грезится Роджеру, когда он воскрешает в памяти ее образ. А это горестные, болезненные воспоминания, полные чувства вины. Видите ли, он считает, что разрушил ее жизнь, потому что она умерла во время беременности… за месяц до того, как ребенок должен был появиться на свет.
— А если бы он помнил ее другой, она сама изменилась бы? Перестала жаждать мщения, если бы он прекратил воображать, что она хочет за все расквитаться?
— Это лишь одному Богу известно. Я все думала, думала, как же умилостивить ее…
— То есть, по-вашему, она существует в реальности? За пределами его разума?
— Как я могу сказать? Кто из нас знает хоть что-нибудь о загробном мире? Она существует в той же степени, как я существую для вас или вы для меня. Быть может, только наши представления друг о друге и имеют значение… ведь лишь они нам доступны?
Это была слишком глубокая мысль, чтобы я могла оценить ее по достоинству; однако, не желая показаться глупой, я сочувственно пробормотала:
— А присутствие бывшей жены делает его несчастным?
— Она медленно убивает его… и меня. И приходит именно за этим, не сомневаюсь.
— Вы уверены, что она может появляться и исчезать, когда захочет? Возможно, она просто вынуждена прийти всякий раз, как ваш муж думает о ней?
— О, я задавала себе тот же вопрос снова и снова! Несмотря на то, что Роджер неосознанно призывает ее, она, безусловно, преследует нас по собственной воле: у меня всегда было такое чувство — оно не оставляет меня ни на мгновение, — что она могла бы вести себя по-другому, если бы пожелала. Я изучала ее характер годами, пока не узнала его как вызубренную наизусть книгу, и пусть она всего лишь призрак, но я абсолютно убеждена, что ее дух желает зла нам обоим. Если бы все зависело от Роджера, неужели он не положил бы этому конец, как по-вашему? Неужели не заставил бы ее сменить гнев на милость, если бы мог?