Тут я понял, что стал жертвой розыгрыша, мистификации. Я вертел записку в руках. Бумага похожа на ту, что делали в XVI веке, а почерк Медеи да Карпи скопирован на удивление точно. Кто сочинил это послание? Я перебрал в памяти всех, кто способен на такую шутку. Вероятно, здесь замешан сын вице-префекта — не исключено, что вместе со своей графиней. Должно быть, кто-то вырвал чистую страницу из старинной рукописи. Изумительно ловкая и талантливая подделка! Один человек с подобной задачей не справился бы…
Как отплатить шутникам? Сделать вид, что я не обратил на письмо внимания? Таким образом, я сохраню достоинство, но это скучно. Нет, я отправлюсь на свидание, посмотрю, кто придет, и разыграю его в свою очередь. А если никто не явится, я посмеюсь над шутниками, неспособными довести розыгрыш до конца. Возможно, романтику Муцио захотелось свести меня с некой дамой в надежде, что я воспылаю к ней страстью. От подобного приглашения откажется лишь глупец или ученый сухарь. Стоит познакомиться с барышней, которая умеет копировать письма XVI века, ведь томный щеголь Муцио на такое дело не способен, по моему глубочайшему убеждению. Я пойду! Богом клянусь! Отплачу им той же монетой! Сейчас пять… как долго тянется день!
18 декабря. Неужто я сошел с ума? Или призраки действительно существуют? Приключение прошлой ночи потрясло меня до глубины души.
Я вышел из дома в девять, как повелевало таинственное послание. Все лавки были закрыты — ни единого открытого окна, ни души вокруг. Холод покалывал кожу, моросил дождь со снегом, и туман окутывал узкие, крутые улочки, бегущие в темноте меж высоких стен, под величавыми арками, — они казались еще мрачнее в неверном свете одиноких масляных лампад, чье мерцание желтым отблеском ложилось на мокрые полотнища городских флагов.
Сан Джованни Деколлато — небольшой собор или, скорее, церквушка — всегда на замке: многие церкви здесь отпирают только по большим праздникам. Она примостилась на крутом склоне за герцогским дворцом, у развилки двух вымощенных булыжником улиц. Я проходил мимо нее сотни раз и замечал ее лишь мельком. Мое внимание привлек только мраморный рельеф над дверью — изображение седой усекновенной головы Крестителя, а еще я обратил внимание на железную клетку неподалеку, где когда-то выставляли на всеобщее обозрение головы казненных преступников. Очевидно, обезглавленный — или, как говорят здесь, decollate — Иоанн Креститель распространял свое покровительство на работников топора и плахи.
Я быстро добрался до Сан Джованни. Сознаюсь, я был взволнован: виной тому моя горячая польская кровь и юный возраст. К своему удивлению, я обнаружил, что в окнах часовни не горит свет, а дверь заперта! Хорошая шуточка — отправить меня в промозглую, зябкую ночь в церковь, закрытую невесть сколько лет! Даже не знаю, что я мог учинить в этот миг ярости; мне хотелось высадить церковную дверь или пойти вытащить сына вице-префекта из постели, ибо я почитал его главным виновником.
Я склонялся к последнему варианту и уже развернулся, чтобы пройти к дому своего товарища по черному переулку слева от церкви, как вдруг замер на месте, услышав где-то поблизости звуки органа; да, звуки органа были вполне отчетливыми — а также голоса хора и монотонное чтение молебнов.
Итак, церковь вовсе не закрыта! Я направился обратно. Вокруг царили тьма и тишина. Неожиданно порыв ветра вновь донес едва слышные звуки органа и голосов. Я прислушался. Очевидно, они доносились с соседней улицы, справа. Возможно, где-то есть другая дверь? Я прошел под аркой и спустился по улочке — в ту сторону, откуда вроде бы доносилась мелодия. Ни двери, ни света — лишь черные стены да тусклый отблеск подрагивающих огоньков масляных лампадок на черных мокрых флагах. Более того — полное безмолвие. Я остановился на минуту — и вот пение послышалось снова; на сей раз мне показалось, что доносится оно с той улицы, откуда я пришел. Я вернулся — и напрасно.
Так я блуждал туда и обратно, безо всякого результата. В конце концов, я потерял терпение: меня терзал ужас, леденящий душу, — и только решительный поступок мог его развеять. Если загадочные звуки доносятся не справа и не слева, значит, остается лишь церковь. Почти обезумев, я одним прыжком преодолел две или три ступени, готовый выбить дверь. К моему удивлению, она приоткрылась, хоть и с трудом. Я вошел, и звуки молебна рванулись мне навстречу, когда я застыл на миг перед тяжелой кожаной портьерой, отгораживающей зал от входной двери. Я приподнял его и проскользнул в церковь.
Вероятно, здесь проходила предрождественская служба. Алтарь освещали яркие огоньки лампад и тонких свечей, однако они не рассеивали полутьмы в центральном нефе и боковых приделах, заполненных прихожанами наполовину. Я локтями прокладывал себе дорогу по правому от алтаря приделу. Сердце учащенно билось. Мысль о том, что это розыгрыш и я встречу здесь всего лишь кого-то из приятелей своего друга, покинула меня.
Когда глаза привыкли к свету, я огляделся по сторонам. Мужчины кутались в широкие плащи, женщины — в широкие платки и шерстяные шали. Церковь была объята полумраком, и я не мог толком ничего рассмотреть, однако мне показалось, что под этими плащами и накидками одежда несколько необычная. Мужчина передо мною, я заметил, щеголял в желтых чулках. Женщина рядом была в красном корсете, стянутом на спине золотыми крючками. Возможно, это крестьяне из какой-то дальней деревушки приехали отпраздновать Рождество? Или жители Урбании облачились в старинные одежды в честь праздника?
Пребывая в изумлении, я вдруг наткнулся взглядом на женщину, что стояла в боковом приделе напротив меня, ближе к алтарю, озаренная сиянием свечей. Она была облачена в черное, но в руках держала алую розу — невиданная роскошь в это время года в таком месте, как Урбания! Женщина, очевидно, заметила меня и, выступив на свет, распахнула складки плотного черного плаща, открывая моему взору темно-красное платье с мерцанием золотой и серебряной вышивки. Она обернулась ко мне, и в ярком блеске лампад и свечей я узнал лицо Медеи да Карпи!
Я ринулся вперед, грубо расталкивая людей — или, скорее, проходя сквозь неосязаемые тела. Но дама повернулась и быстрыми шагами пересекла боковой придел, направляясь к выходу. Я следовал за ней, совсем близко, но почему-то не мог догнать. Один раз, у портьеры, она снова обернулась — всего-то в нескольких шагах от меня. Да, то была Медея, Медея собственной персоной. Нет сомнения, ошибка невозможна, и это не розыгрыш. Овальное личико, тонко очерченные губы, прищуренные веки, изысканный алебастровый оттенок кожи! Она откинула портьеру и выскользнула из церкви, лишь занавес разделял нас. Я последовал за нею и увидел, как захлопнулась деревянная дверь. Снова в одном шаге от меня! Но я настигну Медею на лестнице!
…Я стоял возле церкви. Вокруг не было ни души, на мокрой мостовой в лужах подрагивали отражения желтых огоньков. Меня вдруг охватил холод. Я не мог сдвинуться с места. Хотел вернуться в церковь — она была закрыта. Я ринулся домой. Волосы стояли дыбом, я весь дрожал и целый час вел себя как одержимый. Неужели все это — самообман? И я схожу с ума? О Боже, Боже, неужто я схожу с ума?
19 декабря. Ясный, солнечный день. Ночной снег растаял, обнажив деревья и кусты. Ледяные вершины сверкают в солнечных лучах. Сегодня воскресенье, и погода праздничная; колокола звонят, возвещая близость Рождества. На площади с колонной Меркурия народ готовится к ярмарке, раскладывая на лотках разноцветные одежды из хлопка и шерсти, яркие шали и платки, зеркала, ленты, начищенные до блеска оловянные лампы — выбор не хуже, чем у коробейника в «Зимней сказке»[50]. Мясники увешивают витрины гирляндами из бумажных цветов, ветчина и сыры украшены флажками и зелеными веточками. Я вышел за городские ворота, чтобы поглядеть на ярмарку скота; лес переплетенных рогов, океанский гул мычания и шипение раскаленных тавро: сотни великолепных белых мулов с красными ленточками на шеях и рогами в ярд длиной собраны на маленькой piazza d’armi под стенами города.