- Сейчас будет дождь, нужно скорее уезжать, - бормотал Мо, переводя дыхание и сам себе не признаваясь, что испытал облегчение, увидев всех троих живыми и здоровыми. Хотя что, ради всего святого, могло с ними случиться?
Люди шумели теперь уже где-то дальше, и вряд ли шериф или маршал будут пытаться вершить правосудие там, где вершит его толпа, подумал Мо, отвязывая коня.
Что-то сказала ей Бетси, и Ариадна первой полезла в шарабан. Тут снова ударил ветер, флагшток у здания мэрии громко треснул и, упав, громадным хлыстом ударил возле самых ног коня. Тот, рванувшись, сдернул с места легенький шарабан, и не успевшую сесть Ариадну выбросило из него, словно чьей-то сильной и безжалостной рукой.
***
- Я там была. Он бросил вожжи и почти поймал Аду, так что она не так сильно ударилась о землю, как могла бы. Ух, такой прыжок - я и в цирке такого не видела. А еще я слышала, как она, когда очнулась, сказала… - Черити сделала испуганные глаза, хотя и понимала, что не сможет в полной мере изобразить то потустороннее выражение, которое видела на лице Ады Уотсон, - сказала - “Она убьет меня”. А Тереза-то тоже там была, когда лошадь понесла и разбила их шарабан. И во все глаза на них смотрела. Ты помнишь, мы с тобой к Терезе зимой ходили, и там…
- Хватит! - Ребекка хлопнула ладонью по столу. - Либо мы будем говорить о чем-то другом, либо я совсем не стану водиться с тобой, Чери. Ты одержима этими Уотсонами и своими писаниями, и… и всей это чертовщиной, - добавила она, вспомнив, как отец называет подобные вещи.
- Об этом может знать Тереза. Или Ада боится Терезы, - уже не так уверенно пробормотала Черити, теряя завод, как музыкальная шкатулка со слишком слабой пружиной. Угроза подействовала, Черити замолчала, и Ребекка принялась увлеченно рассказывать о том, как ее Сенди хорошо устроил, чтобы этого гипнотизера, который оказался известным на весь штат жуликом, схватили, не спугнув, и о платье из сиреневого креп-жоржета, которое портниха миссис Линдсей шила вот уже целую неделю.
Стоически вытерпев и Сенди, и жулика, и креп-жоржетовое платье, сохранив таким образом крепкую и нерушимую женскую дружбу, Черити проводил подругу, а, вернувшись в свою комнату, поставила на стол маленького фарфорового китайца, кивающего головой. Он был ее всегдашним конфидентом на тот случай, когда свободных человеческих ушей не находилось.
- А теперь смотри, что получается, - Черити взяла фарфоровую куколку и посадила ее на лежащую в центре стола книжку. - Генри Уотсон - англичанин и родственник того самого Акулы, а его дочь…
Черити замолчала - дальнейшие умозаключения ее стало вдруг страшновато доверять даже улыбающемуся и кивающему головой китайцу. Вечерело, родители ушли в гости, в доме было пусто и тихо, только где-то поскрипывало и потрескивало рассыхающееся дерево.
И Черити, кусая по дурной привычке губу, думала о том, что вот и у Генри Уотсона, который родственник того самого Акулы, тоже дочь. И к ним тоже приехал азиат. И что любой романист отдал бы на отсечение левую руку за то, чтобы правой написать подобный сюжет.
***
Ты хотела убить ее? Убить, чтобы спасти мальчишку от Судьбы? Какая глупость! Или ты хотела убить их обоих? Нет, этого ты бы никогда не сделала.
Молчит. Ни слова не скажет, только взглянет куда-то мимо глаз и отвернется. И снова тихо, и снова лишь едва слышно шуршат эти мерзкие камыши, вторят им листья прибрежных ив, вспыхивают между ними печальные огонечки, искорки нырнувшего меж них и отразившегося в темной воде месяца, грустного, умирающего, изжелта-багряного словно сукровица.
Тихо, тоскливо, бесшумно шуршат камыши, и нет им конца, и нет нам всем спасения.
========== О смягчении нравов ==========
Несносная письменная работа, - как назвал это мистер Ивэнс, “оригинальное сочинение”, требуемое им в конце учебного года от каждой мало-мальски способной к литературе ученицы старших классов, - никак не желала получаться. Все, что она смогла - вывести на верхней строчке заглавие, “О сельской жизни и смягчении нравов посредством оной”. Тему предложил учитель, сказав, что столь способная юная особа, как Черити Олдман, несомненно, сможет раскрыть ее наиболее полно и наилучшим образом.
“На торных дорогах жизни мы едва замечаем, сколь благотворны для души оказываются красоты природы, которыми можно насладиться вдали от городской суеты…” - начала было Черити. Но далее из-под ее пера начал выходить какой-то запутанный рассказ о голосе, доносящемся с холмов в темные безлунные ночи, она опомнилась, попыталась привязать туда мораль, рассуждая о воздаянии и муках нечистой совести, но к этим вымученным наставническим строчкам почувствовала, перечитав их, глубокое отвращение, скомкала лист и швырнула его на пол.
К тому времени, как каминные часы внизу едва слышно пробили одиннадцать, скомканных листов на полу стало много. Давно пора была спать, о чем и сообщила вошедшая в комнату мама в ночном чепце, но Черити зло всхлипнула о необходимости написать “проклятущее сочинение”, и мама, даже не выбранив ее за недостойные молодой девушки выражения, удалилась.
“Бездарность”. Черити, едва не плача, зло кусая губы, присела на низкий подоконник и стала глядеть в сумеречные заросли, на реку, едва видную вдали в умирающем свете июньского вечера, которому, правда, помогала набирающая силу луна. Очарование ночи, как назвали бы поэты подобную картину, навевало на Черити меланхолию, а меланхолию она терпеть не могла. Черити принялась разглядывать выхваченные луным светом из тьмы заросли, черные и белесые, будто резаные из бумаги двух цветов, пытаясь придумать, как же они могут поспособствовать смягчению нравов, но что-то никак не придумывалось. Вместо этого тихая мелодия, какая всегда позванивает едва слышными колокольцами в такие ночи и которую особенно ясно можно расслышать в романтические пятнадцать лет, становилась все слышнее, поглощая и шепот ветерка, и плеск воды, и все далекие и близкие ночные звуки.
Черити ощущала, как на лице ее распускается тихая умиленная улыбка, и вдруг едва удержала изумленный возглас: она заметила светлую, призрачную фигуру, которая словно плыла над посеребренной лунным светом травой.
Забыв даже дышать, стараясь не сморгнуть ненароком, Черити во все глаза следила за призраком. Прочитанная не столь давно “Женщина в белом” сочинения мистера Коллинза была еще свежа в ее воображении, и белая фигура казалась сейчас средоточием всех тех тайн, которые так и вертелись вокруг Черити в последнее время.
Белая фигура плыла, и Черити следовала за нею взглядом, понимая, что любое резкое движение сейчас спугнет и призрака, и необыкновенный лунный сумрак. Белая фигура плыла, и луна толкала ее в спину, торопила, и ветер подгонял ивовыми ветвями. Черити, которая не могла двинуть ни рукой, ни ногой, видела, что фигура, уже не повинуясь ни луне, ни ветерку, замерла над торчащей вертикально вверх ивовой веткой и указала куда-то в заросли. И в лунном свете Черити увидела - ясно как днем, - что-то вроде беседки из ивовых ветвей, сплетшихся вместе. Но тут внизу, у дома, что-то треснуло, залаял пес и послышалась сонная перебранка слуг. Черити лишь на мгновение отвела глаза от белой фигуры, а когда вернулась, ничего уж не было в темных зарослях.
***
Cпи… Черные ресницы вздрагивают, прядь волос перечеркнула лоб. Спи и дай посмотреть на тебя - такого спокойного, и губы легко улыбаются во сне. Мои губы - легкий угиб верхней и чуть ленивая полнота нижней. Красивые губы, должно быть, их хорошо целовать.