Город спал, и только немногие, лишь немногие не спали вовсе.
И носил, носил над городом легкий ветер обрывки старой песни, какую уж и прабабки, небось не помнят.
Она не внемлет, не слышит она,
Она на меня не глядит,
Ей дела нет, что я в земле,
Под ивою старой зарыт.**
Комментарий к Отцы и дочери
* - название общего обеденного стола по общему меню в пансионах, в гостиницах, на курортах
** - полный оригинальный текст http://www.contemplator.com/england/willow.html , послушать можно тут https://www.youtube.com/watch?v=_SO_3ov2PPA Перевод автора
========== “Как зовут друг друга во тьме…” ==========
На поиски отправились все, и не удивились особо, что гость Генри Уотсона и его слуга-азиат также присоединились к розыску. Рамакер суетился, а Фрост, его азиат, напротив выглядел каким-то невероятно спокойным, и присоединившемуся к поисковой партии чуть позже остальных помощнику шерифа это совсем не нравилось. Маршал же Мак-Кормик, рыжеусый туповатый здоровяк, с самого начала кидал на голландца и азиата злобные взгляды - и помощник Сенди вспомнил, что именно Мак-Кормик засадил обоих чужаков в каталажку в первый же день по их прибытии.
Когда же парень принялся слишком уж настойчиво, как показалось Сенди, побуждать отправиться искать мисс Аду Уотсон куда-то дальше по дороге и даже сцепился из-за этого со старым Уитакером, помощник шерифа и вовсе начал поглядывать на азиата с подозрением. И тем более сильным было подозрение и озлобление, что китаеза, как живо чувствовал Сенди, совершенно не боялся ни его, ни маршала - ни сейчас, вспомнил помощник, ни в ночь пожара. Ни после, на пикнике у Уотсонов, куда его вообще пускать не следовало.
Сенди посматривал на белую рубашку Фроста - светло-белую, как называла такую белизну маленькая сестренка помощника шерифа. Слишком белая для грязного китаезы. А сам китаеза смотрит на людей как на предметы обстановки, неожиданно пришло в голову Сенди. Для Фроста люди были тем же, чем были кусты, ивовые заросли, трава под ногами, и это открытие ударило помощника шерифа как обухом, включив ненависть и подозрительность - будто горелку керосиновой лампы на полную открыли. Сенди принялся распоряжаться и организовывать поиски с удвоенной силой, жестикулировал азартно, ему казалось, его становится много, он двоится, троится и расчетверяется - и ничего не помогает. В глазах Фроста он оставался вещью, нисколько не становясь человеком. Эх, не зря, не зря Мак-Кормик их тогда в каталажку прибрал.
Поиски продолжались, городок гудел. Мужчины думали не только об опасности для своих семей - не один и не два из них ловили себя невольно на зависти к возможному похитителю, так будоражила их дикие потаенные инстинкты мысль о грубой силе и слабой жертве, трепещущей испуганно в безжалостных руках.
Женщины думали не только о нависшем над их соплеменниками несчастье - и старые девы, и юные девушки, и почтенные матери семейства грезили порой о прекрасном похитителе, который увезет их из захолустья в новую, прекрасную и волшебную жизнь.
Однако и те, и другие чуяли надвигающуюся Тьму и жались друг к другу, как жались их косматые предки. И страх, верный спутник Тьмы побуждал действовать, шевелиться, делать хоть что-то. Спустились сумерки, сгустилась тьма в зарослях, у заплесков речной воды, затемнело у заборов и под деревьями, тьма выдавливалась из их тени и заполняла собой воздух, изгоняя свет.
Мо вернулся в свой флигель уже затемно. Сбросил куртку и в одной рубашке лег на узкую застеленную покрывалом кровать, поморщившись на высыпавшуюся на пол мелочь. Прикрыл глаза.
Сегодняшний ужин в семействе Уотсон сидел в памяти как круглый камешек в ботинке, не коля, не принося боли, а лишь раздражая и нудя. Уотсон в середине трапезы вынул из кармана сюртука пару камешков и принялся расссматривать их сквозь очки. Спохватившись в воцарившейся за столом напряженной тишине, он извинился, снял очки и продолжил ужин, виновато пробормотав что-то про “умственное отдохновение в работе”. Рамакер, дурак, даже засмеялся.
Миссис Уотсон, к невысказанному удивлению Мо, также спустилась к ужину, хотя прежде супруг ее несколько раз упоминал нездоровье жены в связи с исчезновением их дочери. Однако за столом выглядела миссис Виргиния не в пример спокойнее и нормальнее обычного, несмотря на по всегдашнему расширившиеся черные глаза, на потирание бледных рук и перекладывание приборов с одной стороны на другую.
Уитакер за ужином не прислуживал, вместо него подавала горничная Мелани, после ужина шепнувшая Мо, что старик, видно, слегка не в себе от горя за хозяйскую дочь, ушел в конюшню и сидит там.
Тикали часы, где-то далеко кричал козодой, и во всем доме было тихо и гулко, словно в склепе. Совсем стемнело, луна взошла над садом и уперлась лучом-копьем в упавшую на полу монетку поновее, от которой отразился свет.
Мо отгонял от себя все мысли, кроме практических, вроде того, к кому и зачем могла сбежать Ариадна, и нет ли в этом всем еще одной игры, которую ведут тот или те, кто хочет помешать им с Рамакером. Вернее, им с Винсентом. Но чем больше ночь выдавливала вечер, тем меньше удавалось ему не думать об Ариадне, о самой Ариадне, а не ее пропаже.
Снаружи донесся собачий лай и голос Мелани, бранящий пса. Мелани… Мо с досадой зажмурился и снова открыл глаза. Мало ли Мелани в мире.
У них в цирке тоже была Мелани, Крошка Мелани, наездница-акробатка, про которую никто не мог сказать, сколько же ей было лет. Была Мелани не то карлицей, не то просто небольшого росточка, с крошечными ладошками и стопами, с высоким лбом, который она дополнительно открывала, забирая мягкие волосы цвета льняной кудели наверх, так что открывались оттопыренные вытянутые ушки с чуть заостренными кончиками. Она казалась то прекрасной, словно принцесса из сказки, то уродливой, как те феи лесов, о которых порой рассказывали в тех же сказках.
Видимо, большинство считало ее красивой - на ее номере в цирке всегда яблоку негде было упасть, а когда Мелани вылетала на манеж, стоя на лошадиной спине, без платформы, без лонжи, все зрители как один испускали восхищенное “ахх!..”
Ее номера не были ни необычными, ни слишком сложными - вольтижировка, жонглирование, обруч, немного акробатики. Но так сильно и сложно было впечатление от крохотной женщины в белоснежном трико с блестками и с льняными напудренными волосами, скачущей на высокой темной лошади с непринужденностью прыгающей на скакалке девочки, что на Крошку приходили смотреть еще и еще. Ей посылали цветы и сладости, которыми она щедро делилась с Мо и с маленькими собачками клоуна Бозо.
Кажется, папаша Гросс ее недолюбливал - и годам к десяти Мо понял, почему. Подарки должны были стать гораздо щедрее, если бы Крошка соглашалась на предложения особого свойства, которые ей периодически делали.
“Я из испанцев. Испанку не купишь”, - гордо говорила она Мо, сидя вечером в своем закутке в чулках и корсете и небрежно стряхивая пепел всунутой в длинный мундштук дешевой папироски. “У испанки может быть только ее верный прекрасный кабальеро”, - на этом месте она посылала мальчику воздушный поцелуй и преувеличенно кокетливо хлопала ресницами. Это было смешно и ни к чему не обязывало, но у Мелани в закутке было всегда тепло, пахло апельсином и ванилью, и ему нравилось сидеть у нее. А еще крохотная наездница всегда умела защитить своего кабальеро от нетрезвых собратьев и делала это с решимостью и силой бойцовой собаки.
Мелани курила и обязательно рассказывала, как и что ей обещали в этот раз и как она отвечала остроумно, гордо и неприступно; вокруг валялись обертки от конфет, собачонка в углу догрызала что-то, сварливо ворча.
Мо очень рано успел узнать, что продают и покупают всех и все, но Крошке Мелани почему-то верилось. Когда ему исполнилось тринадцать, она совратила его - мягко и участливо, словно производила необходимую врачебную процедуру, от которой не расчитывала получить никакого удовольствия. Но для Мо словно разверзлись одновременно небо и ад, он готов был вечно любить маленькую наездницу, стоя перед нею на коленях.