Где же ты, Янги? Где? Отзовись!
Твое Рыжее Солнце”.
Черити сидела, оцепенев, потом вскочила и подбежала к окну, и долго-долго вглядывалась в кусты на границе их сада, силясь разглядеть привидившиеся ей там несколько дней назад ивовые заросли. Что-то грозное надвигалось-надвигалось и наконец надвинулось на их город. Что-то важное, неизмеримо важнее выпускных экзаменов и приезда профессора-френолога, происходило сейчас, это “что-то” чувствовалось таинственной и безмолвной битвой, где сталкиваются призрачные всадники, преломляя бесплотные копья.
Мать израильская… Черити захлопнула дневник Джиллиан и, едва не опрокинув стул, метнулась к книжной полке, где лежала нарядная Библия, подаренная ей в прошлом году в воскресной школе за хорошее знание ветхозаветных стихов.
“Жена зачала и родила сына… не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки…”
Черити невольно подняла глаза к окну, но нахмурилась и продолжила листать Книгу Исхода.
“…и она привела его к дочери фараоновой, и он был у нее вместо сына, и нарекла имя ему: Моисей, потому что, говорила она, я из воды вынула его”.
Совпадения, те самые совпадения, о которых она думала, что писатели продали бы за них душу, сейчас встали перед Черити зримо и почти осязаемо. Моисей… Слуга-азиат по имени Мо.
Слуга, Мо, танцевавший с Ариадной на пикнике. С которым свела дочь собственная мать, если верить услышанному Ребеккой. Черити чувствовала, как в ней натягиваются какие-то струны, сильные и тугие, их все туже накручивает на деревянные колышки. Она снова села, теперь она листала страницы дневника Джиллиан Уотсон назад, терпеливо, по одной, проглядывая их и стараясь отмести все мешающие мысли, с головой едва не пустой.
“Где ты…”
Черити показалось, что она слышит этот безнадежно тоскливый вопрос, который задают не потому, что надеются на ответ, а потому, что не могут не задать.
Как зовут друг друга во тьме,
Как играет прядкою ветер,
Как коней распрягли на холме,
Как за душу душа в ответе,
- пробормотала Черити. С нею порой это случалось, думать стихами, которые не имели продолжения и брались словно из ниоткуда.
В дневнике должно быть что-то, в дневнике. Недаром Ада… Ариадна отдала его ей. И не даром так просила прочесть. И недаром там в ивовых зарослях ей привиделась призрачная фигура - Джиллиан Уотсон.
Разумеется, любой взрослый смог бы отмахнуться привидевшейся тогда призрачной фигуры. Не видно, не видно из их дома реки, не видно излучины и шепчущих ив. Вон малина видна, и Бонни прошла за забором, ее белый чепчик тоже виден, и гуси вышли из сарайчика… А ив нет, и нет никаких всадников с призрачными копьями.
Любой взрослый отмахнулся бы от этого всего с легкостью, и может тогда все пошло бы по-иному. Но Черити не была взрослой, что бы она там себе ни думала, а потому ива и заросли, и указывающая на них пришелица были для нее не менее реальны, чем гуси и малиновые кусты.
========== Прошлое хватает за плечи ==========
Не дело бросать дела, крутилось в голове у Венсана Франсуа Анри Жаме в такт перестуку вагонных колес. Не дело бросать дела, не дело бросать дела, не дело…
Колеса перестукивались так навязчиво и неотступно, что все время тянуло чем-то перебить - он и перебивал, гоняя своих парней то за выпивкой, то за закуской. Скорее бы уж этот проклятый Де-Мойн, откуда дилижансом им предстояло добираться до трижды проклятого Саутпорта.
Если бы дела шли хорошо, Венсан и не подумал бы тащиться в треклятый городишко собственнолично - нужды нет, у него есть кого отправить туда. Но вот незадача, дела словно тоже разом стали прокляты. Обрывались уже казалось бы устоявшиеся прочные связи, одно к одному - неудача к неудаче.
А главное, главное, отчего Венсана и насторожило, и, чего уж, напугало - слишком уж легко доставались самые необходимые сведения о последних новостях в городе, куда он ехал. Будто кто удочку закинул да так проваживает, проваживает приманочку, подкормочку подсыпает - где ты, рыбка моя?
Чушь! Кому нужно тащить его туда, где он уже был? Венсан вытащил зеркальце и, смотрясь в него, пригладил усы. На морде его, квадратной, с бульдожьей челюстью, подстриженные усы подковкой смотрелись словно скверный грим, но так уж оно есть, оспа, изрывшая его лицо, не давала усам и бороде рости ровно. С бородой так и не получилось, а усы Венсан все же оставил.
В купе первого класса - классом ниже Венсан себе ездить уж давно не позволял, - диванчик мягенький, лежи и покачивайся. Парни за дверью, опасаться нечего. Он, Венсан, всегда везучим был - вот и тогда, когда шлепнули старого Акулу, он был далеко, ибо висели к тому времени на нем несколько нехороших делишек, за которые иной городской комитет самообороны и вздернуть мог.
Много там тогда слухов ходило - и что вроде город изначально проклят был и название-то ему дали какие-то ашкеназы, по имени не то злого духа, не то ходячего мертвеца, вселяющегося в людей; потом только добропорядочные горожане потребовали переименовать город в пристойное Саутпорт.
И Янги Сайдвиндер, вспомнил Венсан, пропал двадцать пять лет назад где-то в тех местах. Сайдвиндер, с которым вместе они немало хлебнули, во Фриско сперва, а там и по всей Калифорнии и дальше. Люди досужие, бывало, усмехались, увидев их вдвоем; чего уж, парочка из них и впрямь вышла странная: сам Венсан здоровяк, шесть с лишним футов, в ранней молодости бычков на отцовской ферме таскал как детей малых, да лицо после оспы такое, что бабам порой доплачивать приходилось, покуда не скумекал, как с ними обращаться, а Янги невысок, хоть и выше других китаез, тонкий и гибкий как хлыст. И бабы на него гроздьями вешались, вот что. И все же Венсану хорошо было с таким напарником.
Простаки-то смеялись, а вот те, что в жизни мало-мало понимали - те сразу раскусывали, что они с Сайдвиндером за птицы. И нанимали, и платили хорошо за хорошую работу. И Венсан знал, что иметь за спиной Сайдвиндера означало не бояться удара в спину.
Странный китаец был этот Янг. Косу, как тогда все китайцы, не носил, лба не брил, волосы чуть ниже плеч, словно у индейца, связывал кожаным шнурком на макушке, чтобы не мешали. Держался не по-китайски гордо, всегда чуть свысока, да и говорил без китайского цоканья, иной раз неправильно, но слов не коверкал и, коль поправляли его, уже больше ошибок не делал. Другие китайцы во Фриско его не жаловали, своим не считали - а ему и нужды нет. Сидит себе, коли делать нечего, из дерева ножиком вырезает. Или из бумаги складывает всякие занятные штучки; как-то сидели они в одной вонючей гостинице, ждали клиента, а Янг из четвертушки почтовой бумаги сложил зверя навроде лошади, только с рогом на лбу. Он, Венсан, тогда спросил, что за зверь, а Сайдвиндер только усмехнулся, усики тонкие дернулись над губой. И тут-то клиент пожаловал. “После расскажу” - шепнул тогда Янги. Да так и не рассказал, шельма китайская.
А в Саутпорт они должны были вместе ехать. К тому времени оба нажрались всякого вольного бродяжничества и искали что-то более постоянное. А тут и хорошая служба подвернулась - про старого англичанина по прозванию Акула говорили, что со своими людьми он всегда был честен и справедлив. Деньжат бы чуток подсобрать, говорил Венсан, и открыть салун с дюжиной шлюх и рулеткой в задней комнате. И Янг улыбался одобрительно.
Да, нанимались они к Акуле вдвоем. И поехали бы вдвоем, кабы не объявилось письмецо от дяди Венсана, который в Рочестере собирался заняться делами и которому нужен был помощник.
- Я съезжу, посмотрю и тебе дам знать, - сказал тогда Венсан. Дядин адрес он китайцу оставил, в полной уверенности, что Янг не напишет и не подставит его перед богатым родственником, который хоть и был северянином, но недолюбливал цветных.
Однако Янги написал - под конец весны, да еще умудрился подгадать, собака китайская, как раз так, что письмо принесли перед завтраком в субботу, когда за столом все собирались. Так что бесцеремонный дядя сграбастал письмо с подноса, на котором ему для пущего форса подавали почту, и принялся читать себе под нос, довольно ворча между предложений о том, что хорошо бы племяннику заиметь такой ровный и разборчивый почерк, каким писал его приятель.