Янги кратко писал о том, что устроился неплохо, работа непыльная, но было бы хорошо, если бы и друг приехал посмотреть красивые места вокруг Саутпорта.
На этом месте Венсан затаил дыхание: письмо было не то что просьбой - криком о помощи. И надо было знать Сайдвиндера, такое он мог написать разве что будучи в крайнем затруднении.
Но дядя на просьбу отпустить Венсана на пару дней принялся насмешничать, говорить о том, что негоже будущему деловому человеку ехать отдыхать об такую горячую пору. И Венсан, зная вздорного дядюшку, который, если что, и наследства мог лишить, никуда не поехал, уверив самого себя, что Сайдвиндер хотел написать лишь то, что и написал.
А потом в городе была пальба, и много народу полегло, а Сайдвиндер исчез. Слышно было, рассказывали парни, что китаец в той заварухе был. Вполне возможно, он и порешил всех, да и сам в бега - Венсан помнил, как они во время одного горячего дельца в Линкольн, Нью-Мексико, сражались едва не против целой армии горлорезов, и куда как хорошо знал, чего может стоить Янги в настоящем горячем деле.
Стучали, стучали колеса, и не хотелось думать о том, что вредный старикан дядя все равно сдох следующей весной и ничего ему не оставил, так что не стоило и стараться его умасливать. В конечном счете все обернулось к лучшему, и даже дядина деловая крючкотворная наука пригодилась.
Теперь с Венсаном считаются, да как еще считаются. Только бы со снами снова ладно стало, а то иной день как ни закроешь глаза, так и видишь то желтого гремучника, изготовившегося к броску, а то того хуже - снова, как после того дельца, индейские оборотни примстятся. И начинается-то одинаково - девчонка, красивая что твой цветочек, улыбается ему и на дерево лезет. И вроде сперва на ней одежда есть, а потом вроде уже и нету. И никогда он не может потом припомнить, какой именно она была, только и помнит что красивая. Залазит эта злая красавица на дерево и начинает травить с него как портняжка в пятницу. И выблевывает все свои внутренности - прямо на Венсана, который вроде и со стороны смотрит на это и в то же время вроде как и под самим деревом стоит. И стоит он весь в крови, в блевоте кровавой, от ужаса трясясь, смотрит, как оборачивается девчонка совой, крылья раскрывает и растет, растет, больше дерева становится, все заполняет собой. На этом месте Венсан и просыпается с бешено колотящимся сердцем.
Правда, как письмо пришло от Тин-Пэна, которого ранее Венсан послал в Саутпорт, так и сны на убыль пошли. Подумал про это Венсан, а еще подумал, что Тин-Пэн-то на Янга здорово похож. Кому сказать, на смех поднимут - конечно, скажут, один китаец на другого похож, одна порода. А нет, не только в том дело, что порода одна - похожи, похожи они. Может, оттого и выручил Венсан тогда мальчишку-карманника, которого толпа едва не линчевать собралась, что глянули на него с замурзанной рожицы знакомые глаза.
И у Янги, и у Тин-Пэна лица без единой округлости, все резко и остро. Сайдвиндер умел двигаться так, что казался язычком пламени, и умел замирать как камень. И Тин-Пэн так умел. Разве что замечал в нем Венсан некую стертость, будто парень не спешил открываться не только перед другими, но и перед самим собой. Хотя как следует вглядишься, так и заметишь, что и черты у Тин-Пэна помягче, и взгляд “с донышком”, как говорится. У Янги-то взгляд был прямой, как ружейный шомпол, и в лице было все для того, чтобы его бояться. Но почему-то Венсану никогда не было с ним страшно, как бывало с иными компаньонами. Задумчивая усмешливость была в Сайдвиндере, но заметить ее можно было только сблизи. Задумчивость и усмешливость, знал Венсан, не опасны.
У Тин-Пэна во взгляде Венсан тоже порой замечал эту усмешливость - только была она у парня мягче и горше. Угрюмее.
Когда ему передали уже знакомый серебряный доллар со Свободой, Венсан, само собой, справки навел. В их деле без того нельзя, да и не так сложно это было сделать - цирк папаши Гросса был штукой приметной, колесил по всем центральным штатам, один раз и до Нью-Мексико добрался.
Мозес Фрост, которого Тин-Пэном прозвали после того, как он в заварухе острой крышкой от жестянки перерезал горло одному неудачнику, пережил нападение индейцев в семь лет, побои добропорядочных горожан в тринадцать, объятия мирового судьи одного из городков в Иллинойсе в четырнадцать и много-много чего еще, судя по тому, что донесли Венсану.
Самое странное для Венсана было в том, что парень сам словно и не замечал этого опыта, опыт лишь делал его осмотрительнее, но никоим образом не влиял на того чуть наивного мальчишку, который жил внутри Тин-Пэна, даже когда парень вырос.
И вот теперь Тин-Пэн наткнулся на что-то, подвигнувшее его просить помощи. А ведь за годы, что он с Венсаном Жаме рядом, делишек было немало, да не легких. Разберемся, подумал Венсан, засыпая.
Стучат, стучат колеса - ближе-ближе становится Саутпорт.
***
“Я боюсь спуститься туда, вниз. Боюсь встретиться с тобой взглядом - Джиллиан, Джиллиан! Я только спускаю тебе еду и воду, я знаю, что ты убьешь меня, стоит мне спуститься. Ты убьешь меня - через день, через два, через десять. Такие, как ты, не покоряются.
И все же ты моя, теперь моя, Джиллиан.
Тихо-тихо, кап-кап. Ты молчишь. Не зовешь на помощь, не проклинаешь меня. Молчишь. Словно уверена, что все равно будет все по-твоему.
Молчишь, - как молчала тогда, когда вернулась верхом на чужом гнедом, и руки были в земле и крови. Только я тебя видел, служанке ты на глаза не попалась. Вернулась, переменила платье, посидела в своей комнате с полчаса и вышла бледная, с гладко забраными назад рыжими волосами. Мне приводилось видеть, как идут на бой краснокожие - со смертной пустотой на лицах, смыв, смахнув всякое выражение боли, ненависти и страха.
Такая же пустота была на твоем лице, когда ты проверяла затвор своего новенького винчестера. И никогда более я не видел тебя столь прекрасной, как тогда, когда ты с винчестером в руках выходила в закатное солнце.
Я в плену, с тех самых пор я в плену у тебя - но я преодолею тебя, я вырвусь, в этот раз я вырвусь от той, к которой стремится душа моя и тело мое. И пусть будет Тьма над городом, пусть будет смерть и станут люди слепы”.
Зарывается лицом в платье, которое держит в руках, жадно вдыхает его запах - толчками, глотками, широко раздувая ноздри, будто зверь на охоте. Жаль. Очень жаль, но нужно отнести его и спрятать. Спрятать расчетливо, чтобы служанка, как в комнате китаезы убирать будет, непременно нашла.
Возвращается, заехав по пути в городок, в лавку и выслушав соображения по поводу пропавшей дочери Уотсона, кивает благодарно, отвечает на вопросы, вопросы задает и совсем уж шепотом произносит “Нечисто что-то с китаезой. Недаром все говорил, что искать дальше по дороге надо - не иначе как близко где-то спрятали”. Говорит, губы шевелятся - а голос будто чужой, не свой, и слова не свои, и такая тоска от этого голоса, что хоть в петлю.
Возвращается, чувствуя, как горит, горит внутри, полнится слух тысячью злых шепотков - “Сделал все что нужно и ступай! Ступай, ступай! Ступай прочь!”
И надо заглушить, забыть, запить… Душа горит - вот оно как бывает! “Запей, запей, милый!” Нежный шепот, касание губ к виску, и тонкие чужие руки открывают бутылку и наклоняют ее над стаканом. Сколько лить - стакан сам скажет. Джиллиан, Джиллиан сама наливает ему выпить - это дорогого стоит. Нет, шалишь, его не прогонят!
Жгучая жидкость течет в горло легко, как вода, жадно. Он едва замечает, как пустеет бутылка, старательно запасенная с позапрошлого года - с того самого времени, как стал приходить к нему Хозяин. Бывший хозяин, сказали бы иные - да только разве может человек с акульей хваткой быть бывшим?