Кому, кому протягивал Уитакер стакан?
И вдруг, словно по чьей-то подсказке, Уотсон ясно как наяву увидел рамакеровского азиата, державшегося на пикнике скромно, но слишком уж независимо.
И танцевавшего с его дочерью. С Ариадной.
Вежливая улыбка, смугловатые пальцы уже готовы взять стакан с плещущимся в нем темно-янтарным джином. Но шериф Риксон не то не заметил, не то не пожелал заметить, что напиток предназначался не ему, уверенно перехватил стакан и, небрежно поблагодарив, продолжил болтать с доктором, потягивая джин.
Но позвольте, шериф не один пил джин на пикнике! И никто, слышите, никто более не почувствовал себя дурно, вскричал возмущенный голос в сознании Генри Уотсона. Это надо обдумать, обдумать - Генри сцепил пальцы, согнув их так, что затрещали суставы, и приведя себя этим в состояние рабочей сосредоточенной собранности, уставился на дверь.
Которая немедленно открылась, прервав ход его размышлений и впустив горничную Мелани, которая понятия не имела, очевидно, что такое хорошие манеры. Ибо влетела в комнату с круглыми глазами и без стука.
- Вам лучше бы спуститься, мистер Уотсон, сэр, - скороговоркой выдохнула она и перевела дух. - Там вас джентмены спрашивали, из Миннесоты, ихний главный назвался Винсаном Жаме.
***
Серые шляпы… серые шляпы у ворот Шафрановых холмов. Снова, снова как четверть века тому, как двадцать пять лет назад - бесконечных, тягучих как черная смола лет. Нет! Нет! Тех нет, давно нет, их тела истлели в могиле, только застрявшие в черепах и между ребер пули остались ржаветь.
“Смотри, смотри, Джиллиан - не я ли говорил тебе, что от судьбы не уйти? От нее не убежишь как ни пытайся. Куда ни кинь - ты моя дочь, моя кровь. Ты такая же как я. Девчонка погибнет. И если твой сын сбежит, на нем будет клеймо убийцы и насильника, и ему нигде не будет покоя. Ты знаешь, как умеют преследовать оказавшихся вне закона? В них вцепляются мертвой хваткой своры псов и гонят, и жрут, и жалят до тех пор, пока не схватят и не затянут на шее петлю, пока не вздернут повыше, на мертвое дерево, вроде того, что тут, неподалеку от дубильного завода”.
Нет, нет! То дерево… Смотрят мертвые, проклятые глаза на старое тюльпановое дерево… “Давай уедем!” - слышится ей шепот. Уехать, уехать предлагал Янги в их встречу - темной ночью под тем самым тюльпановым деревом, к которому, знали они, никто и подойти лишний раз не смеет.
“Уедем, сбежим туда, где никто не найдет, - непривычно остро, почти лихорадочно загорелись тогда глаза Янги, вздрогнули черные острые косицы, которые он отбросил со лба. - Здесь… будет плохо”.
…Айзек Мейдж, ему тогда было десять-двенадцать. Он был при Янге чем-то вроде безмолвного пажа при короле. Не смел подойти, не смел и слова сказать, восхищался издали. Но смел сделать все, что мог - прикрыл ветками тело, а после привел ее. Утирая слезы, так и бегущие по коричного цвета щекам. Он же помог копать мягкую землю под ивой.
Гниет Айзек Мейдж теперь на окраине кладбища. А серые, серые шляпы снова в Шафрановых холмах…
***
Мо был уверен, что прекрасно успел узнать здешний лес - но вот уже в пятый раз выходил к ведущей из Саутпорта дороге. Хлестали по ногам придорожные колючки дикой ежевики и малины, паутина липла на лицо, но он не замечал их. Деревья, тропинки, кусты изгоняли его будто строгие заботливые няньки, не дающие дитю подойти к огню, к воде, к разверзтому колодцу. Иди, иди, малый, иди к своим игрушкам, нечего тебе делать здесь, опасно здесь!
Но Мо снова и снова кружил по лесу, упрямо и неотвратимо - хотя нарастающий ужас от того, что время идет, а он все еще не там, не там, где должен быть, поглощал его и не давал заметить теплой нежности, с какой выталкивает его лес. И едва удавалось уже думать связно, едва удавалось замечать приметы окружающего лета, терялись они в надвигающихся неотвратимых шепчущих на разные голоса лесных сумерках.
Когда ему казалось, что вот, вот она тропинка, ведущая к Джонову холму, вот и лощинка, где росли так привлекавшие кобылку Уотсона кусты - словно по мановению руки фокусника или же прожженого шулера картинка менялась, вот и тропинка другая, вот и выход из леса, и закатное рыжее солнце встречает его.
Словно водило его в лесу нечто, ни в какую не желающее пускать, желающее непременно изгнать его прочь из Саутпорта.
Не нужно ходить во владениях неупокоенных, не нужно ходить их путями, шептала листва молоденьких буков и вязов. Не нужно, нельзя, как нельзя ходить между деревом и забором, как нельзя набирать воду из чужих колодцев… Бойся, бойся, смертный! Завертится над тобой черное лесное кружево, закружит, поймает и швырнет на все ту же дорогу как заблудившегося волчонка, которого мать тащит за шкирку в теплое логовище - не ходи, не надо!
- Отпусти! - наконец закричал Мо, остановившись. По телу струился холодный пот и рубашка совсем промокла. Его била дрожь, ноги уже плохо слушались, глаза заволакивала темная пелена, он почти ничего не видел.
- Отпусти меня!
***
Ариадна присела рядом, поглаживала ее по волосам, словно старшая сестра. И Черити уцепилась за тонкие слабые руки, едва не плача - от страха и беспомощности, от непрошедшего еще ощущения холодных твердых пальцев на горле.
Капала вода, под капель которой Ариадна поставила опустошенную Черити кружку, и теперь капли падали в наполняющийся сосуд уже не со звоном, а с глухим тихим “бульк”, в котором слышались Черити увещевания - потерпи, потерпи еще немного, ну вот так, вот так. Все пройдет, и это тоже пройдет, и будет снова свет солнца, и мама с папой, и никаких колодцев.
“Он скоро придет. Придет и приведет людей”, - Черити твердила это, уже не замечая, вслух или про себя. Как молитву или заклинание. Твердила и видела, как спускается к ним Мо Фрост, человек, нашедший способ отыскать Ариадну, как когда-то его отец отыскал его мать.
Улитка, закручивающаяся в собственную раковину, змея, кусающая свой хвост.
В их каменном узилище темнело, только отверстие высоко вверху пропускало еще немного свет, и Черити снова стало казаться, что зашевелились, поддаваясь чужой злой воле, черные каменные стены.
- Он не придет, - вдруг услышала она в ответ на свое заклинание, в очередной раз прорвавшееся к губам. Ариадна стояла, выпрямившись, и казалось, белая сорочка ее слегка светится в темноте. - Ты разве не понимаешь?
Она присела, взяла Черити за плечи и заставила подняться. В полутьме светлые глаза Ариадны чуть отблескивали и во всем ее облике Черити вдруг ощутила несгибаемую упругую решимость.
- Он не придет, потому что его не отпустят, - сдавленным шепотом проговорила Ариадна, пальцы ее стиснули плечи Черити с лютой злобой. - Потому что оно все повторяется, понимаешь ты или нет? Как было с Янгом, как было и прежде…
Она оглянулась, обведя взглядом темные своды.
- Ты должна выбраться, - бросила Ариадна. - Ты выберешься и попросишь Джиллиан. Она не оставит в беде своего сына.
“Она сошла с ума”, испуганно подумала Черити, дернулась, чтобы освободиться, но пальцы Ариадны сжались на плечах еще сильнее.
- Ты помнишь, что случилось с Янгом? Его убили, его убили такие же, как шериф и его свора, - с нечеловеческой ненавистью прошипела Ариадна. И мягче повторила: - Ты попросишь помощи у Джиллиан, тебе она не откажет, тебе она поверит. Она спасет Мо.
- А ты? - Черити ощутила, что хватка Ариадны ослабла, положила руки на запястья и со щемящим чувством ощутила их тонкость и хрупкость. “Она пыталась меня убить”, вспомнила Черити расслышанный ею шепот Ариадны, когда шарабан Уотсонов вдруг разбила взбесившаяся лошадь. “Она” - это не ведьма Тереза, и от этой мысли у Черити волосы зашевелились на голове, а во рту стало ужасно сладко. “Она” - это Джиллиан Уотсон.