Англичанин не потерял самообладания. “Мой дом - моя крепость” - и Венсан с удовольствием вспоминает их первую встречу. На пароходе, бегущем вниз по реке. Так же непроницаем был взгляд Уотсона тогда, и как же славно выпотрошил его на пароходе малыш Тин-Пэн.
- Мы остановились на нек`торых деталях разведки угольных месторождениев, - Венсан старается выражаться так же гладко и красиво как англичанин, но на последнем слове во взгляде Уотсона пробегает усмешливый огонек, и Жаме понимает, что дал маху. Он делает еще глоток виски - должно быть, старое, отдает дубом и лесом, такого виски ему пить еще не приходилось.
- Очень хорошее виски. Так что вы там копаете, мистер Уотсон? - задушевным тоном продолжает Венсан. Переглядывается со своими - в глазах парней одобрение, и Венсану кажется, их зрачки светятся сейчас желтоватым, зеленоватым, как у волков. - Что вы там на самом деле копаете?
Подчеркивая это “на самом деле”, он смотрит на черноволосую хозяйку, на ее покачивающийся стан, напоминающий живое пламя свечи, и почти не слушает возражений англичанина, он наперед знает, что тот может сказать. Все они одинаковы, болтуны, слюнтяи - и Уотсон, и тот квакер, которого они пристрелили в Миссури…
Венсан встряхивает головой, зажмуривается с силой и резко распахивает глаза - какой квакер? Откуда в его мыслях квакер, хрипящий, с пробитым горлом, выхрипывающий кровь и проклятие, и с кровью выхрипывающий жизнь?
Откуда, откуда бьющееся в муке под его телом тонкое тело, пальцы, судорожно вцепившиеся в его куртку, распахнутый в отчаянном вопле рот, разметавшиеся по сырому миссурийскому речному песку волосы, разрываемое, вспарываемое его членом лоно? Венсан облизывает губы - такое было, было, но не в Миссури. А в Миссури он и не бывал никогда. Он еще раз встряхивает головой, и постепенно берег отступает, и стены речного обрыва снова становятся стенами гостиной. И жена Уотсона взглядывает на него своим бездонными, как глубь речная, темными глазищами - Венсан чуть ухмыляется ей. Это дело привычное. Красивая баба у Уотсона, красивая, ничего не скажешь.
И снова продолжает задавать англичанину вопросы, наслаждаясь все более сбивчивыми ответами того, играя как кошка с мышью. Скоро должен вернуться Тин-Пэн Фрост, и зная мальчишку, Венсан уверен, что дочь Уотсона он непременно приведет. И вот тогда разговор станет еще интереснее.
Только в ушах далеким эхом замирает - “Прокляты будьте до седьмого колена; дочерям рода вашего не обрести дома…”
Какие такие дочери, у него нет детей, нет - по крайности тех, что бы ему были известны…
***
Лилит, думает Виргиния, Лилит, а не Адам, была первым ученым, ибо вкусила она от Древа познания первой, и с той поры познавать стало ее второй природой. Познавать то, как отзовется в чужом теле случайное касание пальцев к плечу, как начинается и кончается живой весенний гон соков по жилам деревьев, как и отчего закипает кровь у самца при виде самки, как схватываются здоровые молодые жеребцы, рвут, бьют друг друга, визжат, закладывая уши.
Ходить между ними, плескать в стаканы темный злой виски и купаться в плещущей на нее в ответ похоти… “Ты все делаешь верно, Виргиния, ты умница”.
И этот, с каменной мордой и горящими глазами - о, она прекрасно помнит его, она помнит, как он смотрел на ее мужа и на нее там, на пароходе - бесстыдно и дерзко, так что у нее пылало лицо. Но об этом Виргиния не говорила никому.
И после, когда Генри, проигравший на пароходе мальчишке-азиату казенные деньги, принужден был занимать и перезанимать, принужден был продавать и закладывать, чтобы вернуть их, и приходил домой побитой собакой, зализывать укусы - она, сидя в кресле подобравши длинные стройные ноги, укутавшись в кашмирскую шаль, следила за ним с тайной злой радостью. Следила за тем, как Генри снимал очки, устало потирал двумя пальцами уголки близоруких глаз, как дома, в своей крепости сгорбливались плечи, уставшие держать приличествующую джентльмену осанку. Она ненавидела его за эту сгорбленность, за то, как он сам сломал былой облик бравого офицера-инженера, который поразил ее в самое сердце когда-то в Джайпуре. Он любил и берег ее без памяти, он помещал ее в вату, будто хрупкие богемский стеклышки, он пренебрегал собой, лишь бы ей было хорошо - и уже этим был в глазах Виргинии бесконечно и смертельно виновен.
Плещет, плещет в стаканы темный виски, темный, смертный, словно дубовый гроб, виски; плещет, плещет похоть на скользящую легкими шагами по гостиной хозяйку Шафрановых холмов.
“Ты все делаешь верно, Виргиния, ты умница”
***
Несмотря на шорох колес по дороге, на мягкий перетоп копыт мышастой кобылки, которая застоялась и теперь бежала по дороге доброй рысью - несмотря на все это Мо казалось, что весь мир внезапно стих. Исчезли сумеречные закатные шепотки, исчезли звуки, все потонуло в чутком и торжественном, словно перед открытием занавеса, внимательном молчании.
После того, как они высадили Черити Олдман у поворота к ее дому, Мо каждое мгновение ожидал, что появятся сейчас люди, и надо будет отбиваться, объясняться, оправдываться - но Ариадна сидела сейчас рядом, ее плечо, хрупенькое, исхудавшее еще сильнее за страшные часы и дни в каменном колодце, прижималось к его белой рубашке, и впервые не было никакой досады за то, что рубашка замарана, и скорее всего замарана безнадежно.
Что там рубашка, когда вот оно, плечо, вжавшееся в его предплечье, вот она, прядка волос, отдуваемая встречным ветерком. И если встретится сейчас кто, и если нужно будет - он будет драться. Как Янги Сайдвиндер.
Как его отец.
Рассказанное - выдуманное? вычитанное? - Черити Олдман не требовало сейчас доказательств. Оно было чисто и остро остротой бесупречной истины. И уверившись в этой истине, Мо ощутил себя непривычно сильным - целым. Он больше не был огрызком, обрывком, оглодком, выброшенным на обочину мира из окна проезжающего поезда. У него был отец, у него была мать - это ее дыхание, ее незримое беспокойство он ощущал - очень слабо, когда был далеко, и сильнее, сильнее во все время пребывания в Саутпорте.
У него были отец и мать, как у всех людей. И он везет Ариадну так, как его отец когда-то вез его мать.
“И был вечер, и было утро”, - произносил кто-то в голове Мо, напевным “библейским” голосом Папаши Гросса.
- Они ехали совсем не так, - вдруг едва слышно произнесла Ариадна. - Янг и Джиллиан. Она сидела на луке его седла. А я верхом совсем не умею.
- Этому нетрудно научиться, - Мо ничуть не удивился тому, что Ариадна так точно отозвалась на его мысли. Это тоже было так, как должно и как правильно. - Совсем нетрудно. Нужно только… - он чуть улыбнулся, вспомнив Крошку Мелани. Впервые вспомнив ее без глухой горечи, как нечто хорошее и ушедшее, и долженствовавшее остаться лишь в памяти, уютно улегшись на ее дне. - Нужно просто оседлать ветер.
***
“И был вечер, и было утро” - именно так, сынок. И твой отец вез меня на седле.
Я не питаю более зла к девчонке; она не существует для меня, но зла я к ней не питаю. Пусть идет как идет.
Лишь серая толпа, серая толпа у ворот Шафрановых холмов пугает меня. Серые против серых, и те - тот, с каменной мордой и холодными глазами, - кто властно и немногословно осаживает бурлящую толпу, чем-то неуловимо напоминает моего отца.
А впрочем - все они уже мертвы.
***
- Ну и чего, чего не видели? - голос Венсана перекрыл глухой рокот собравшейся у въезда в Холмы толпы. Уж кто-кто, а он этот рокот знает хорошо: в такую минутку только брось кто клич - и сорвется толпа, побежит, понесется, сомнет. Обольет дегтем, обваляет перьями - это если повезет. А уж если нет…
Девчонка, сидевшая рядом с Тин-Пэном, вдруг встала, придерживая бледной ручкой нброшенную на плечи куртку - с чужих плеч на ее плечи, отметил с ухмылкой Венсан. И, ободренный зрелищем мужской кожаной куртки на плечах худенькой невзрачной девчонки, снова обратился к толпе.
- Что, не может парень девчонку прокатить? - зычно вопросил Венсан. - Или не может домой ее привезти, коли случилось что? Разбираться - на то родители есть. А этот малый работает на меня, и если что за ним знается, милости прошу - я своим потачки не даю, если они где проколются. Сказано в Писании - “Кто жалеет младенца, тот губит его”. А остальное дела семейные, родительские, да и юной мисс сейчс нужен отдых.