Мо случалось попадать в переплеты, случалось, и не раз. И всякий раз он был готов к тому, что переплет станет последним, и всякий раз сохранял хладнокровие, потому что несмотря на то, что живое в нем жаждало выжить, разум его никогда не боялся смерти. Но сейчас происходило странное - он не чувствовал дыхания смерти. Не чувствовал, несмотря на дикие вопли в соседней камере, несмотря на гул и потрескивание огня и забивающий глотку густой дым. Не чувствовал - потому что рядом ощущалось чье-то теплое, живое и бесконечно любящее присутствие, окутывающее его словно бы коконом.
А еще потому, что были руки, помогающие удерживать напарника у окна, давая ему дышать.
***
Уотсон едва преодолевал странную сонливость, навалившуюся на него и не дававшую ни двинуться, ни поднять руки. Едва позволяющую помнить, где он, кто он и какой сегодня день, и сообщавшую всему окружающему ощущение нереальности, плоской картинки фантаскопа***, где уродливо кривлялся в клубах серного дыма призрак Марата. Сонливость не давала даже ужасаться зрелищу мечущейся в огненном плену истошно визжащей человеческой фигурки, тому, как охватывал ее огонь - сперва лениво, со спины, словно просил, пока не слишком настойчиво, оторвать руки от решетки. А потом огонь, озлясь, яростно бросился вперед, превращая человека в живой факел.
Но вдруг среди смолкшей, ужаснувшейся толпы прокатился слитный гул, и люди отхлынули от тылового фасада тюрьмы, встречая шерифа, который с видом триумфатора волок из передней двери не вполне пришедшего в сознание молодого человека в хорошего покроя костюме. С другой стороны щеголя поддерживал молодой азиат, время от времени отчаянно кашляющий и с трудом переводящий дыхание.
В это мгновение Уотсон вдруг ощутил словно бы дуновение - движение воздуха или же мирового эфира, не холодное, не горячее, но полное такой ненависти, что его аккуратно стриженые волосы встали под шляпой дыбом. И вся сонливость стала исчезать - реальность вокруг перестала быть плоской, деревья и холмы приобрели объем, луна перестала казаться фонариком фантаскопа, а люди стали людьми. И шериф, втолковывающий Уотсону, что пострадавший был заключен в камеру по недоразумению, и что маршал, допустивший самоуправство, будет строго наказан, легко убедил англичанина отвезти молодого клерка фирмы “Мид-Вест Коал Лимитед” в “Шафрановые холмы”. Уотсон с трудом, но вспомнил, что ему сообщали о приезде доверенного лица из компании, по поручению и на деньги которой он вел исследования в холмах у старого русла.
- Ваша дочь - необыкновенно милосердное существо, - пробормотал шериф. И только тогда Уотсон заметил, что Ады рядом нет. Он беспокойно заозирался, отыскивая дочь и вполуха слушая шерифа, который с преувеличенным восхищением говорил о том, как храбро мисс Уотсон помогала несчастному, оказавшемуся в тюрьме по недоразумению и из-за излишнего служебного рвения маршала Мак-Кормика. Потом шериф принялся сетовать на неприятности, которых не оберешься из-за смерти старика Финча, которому не повезло дождаться, пока он, шериф, откроет тюрьму и отопрет камеры.
С трудом все пятеро втиснулись в четырехместный шарабан, шериф продолжал то сетовать на тупость маршала, то отпускать разной степени галантности замечания о необыкновенной храбрости Ады - которая снова сжалась в уголке экипажа, снова свернулась в раковину своего тела, - а Уотсон все не мог оправиться от ощущения на себе злобного взгляда и от мыслей, что он где-то и как-то промахнулся и теперь уж ничего не исправить.
Комментарий к Пожар
* - jamais (франц.) - никогда
** - ведущий циркового представления, цирковой конферансье
*** - проектор “волшебный фонарь” подвижной конструкции, в котором размещались приспособления, позволяющие создавать примитивную анимацию изображения.
========== Пикник и крутящееся блюдце ==========
Это несправедливо, в конце концов - Черити сердито закрыла книгу, заложив пальцем место, на котором остановилась, подтянула колени к груди, обхватила их свободной рукой и уложила на колени подбородок. Почему в этой Англии случается столько интересного, о чем можно написать? В унылой и дождливой, если верить книгам и рассказам, Англии, на маленьком островке в холодном море. Там водятся привидения и гордые надменные аристократы, там в каменных мрачных поместьях тоскуют бледные романтичные красавицы. И даже не совсем красавицы, сердито подумала Черити, вспомнив прочитанную недавно “Джейн Эйр”. Совсем не красавицы. И тем не менее сколько всего с ними случается интересного - сумасшедшие жены, миссионеры с лихорадочным румянцем и горящими пламенем веры глазами, богатые влюбленные с обожженым лицом. А в их городке даже мистер Ратчет, которого все считают миссионером и который при любом удобном случае рассказывает, как проповедовал среди краснокожих и семь раз подвергался опасности лишиться скальпа, столь уныл, что при каждом следующем рассказе слушатели исподволь желают, чтобы на какой-нибудь восьмой раз у индейцев наконец все получилось.
Раньше после каждой прочитанной книги Черити ложилась спать с твердой уверенностью, что завтра утром она откроет глаза - а в городе происходит что-то необыкновенное. И она возьмется за перо и напишет… Напишет самый прекрасный в мире роман - вроде “Франкенштейна” мисс Годвин. Но с каждым прожитым годом эти надежды таяли, а разочарования росли. Ей уже почти пятнадцать, а достойного сюжета не попадается. А сочинять Черити не умеет, у нее получается описывать только то, что происходит перед ее глазами.
Но, как назло, ничего особенного не происходит, и Черити коротала вечера за коротенькими скетчами про любимого пса Сильвера, большого проказника, лукавца и кухонного воришку. Скетчи удавались хорошо, один даже папа зачитывал во время званого вечера, все смеялись и после мистер Пибоди, лавочник, объездивший полмира, бывший, говорят, даже в Калифорнии, сказал, что счастлив присутствовать при взрастании таланта, достойного… Дальше мистер Пибоди назвал имя какой-то француженки, Жорж Занд, кажется. Черити такой не знала, но по тому, как сконфузились некоторые из гостей, заключила, что с писаниями француженки стоит познакомиться.
Итак, ей скоро пятнадцать, потом шестнадцать, а дальше только отвратительная, непростительная старость. После тридцати Черити твердо решила покончить с собой, отравившись синильной кислотой - для чего жить хладеющей развалиной, потерявшей интерес к жизни, ходить с букольками и по воскресеньям распевать в церкви гимны, округляя рот в жалобное “О”? В лучшем случае заниматься благотворительностью и вести счет званым обедам и ужинам, отданным и задолжавшимся соседям.
Она так надеялась на легенду о Певунье, надеялась на то, что после рассказов Терезы в их городке расцветет Чудо - но увы, рассказ этой выжившей из ума старухи на следующее же утро показался совсем не Чудом, а всего лишь безвкусной дешевой картинкой. Чуда предпочитали какие-то другие городки или вовсе все улетели в Англию, откуда, как назло родом эти Уотсоны. Уотсоны. Если бы кто…
“Не нравится - шей сама!” - кто-то или что-то произнесло эти слова, дохнуло ими прямо в оба уха. Черити подскочила как ужаленная. Не нравится - шей сама, сказала ей мама, когда Черити, примеряя новое платье, оттягивала слишком высокий и жесткий воротник, охвативший шею.
Она сошьет! Черити показалось, что в окне блеснула молния, и она не удивилась грому - снизу, из кухни, донесся металлический грохот, видно, что-то уронили. Черити поспешно выпростала ноги из-под одеяла и бросилась одеваться. Она сошьет, как бог свят, сошьет!
Сегодня суббота, и в школу вставать не нужно. Нет младших братьев или сестер, с которыми нужно нянчиться - хоть в этом ей повезло больше Ребекки, на ту вечно навешивают младшую сестренку, десятилетнюю Эби, которая таскается за старшими, подслушивает, подсматривает, а потом противным голосом клянчит сласти, ленты или взять ее с собой, угрожая в противном случае все рассказать родителям. Что именно Эби может рассказать, ни Черити, ни тем более Ребекка не имеют желания выяснять - у каждого есть тайные грешки, что уж тут. И хихиканье с молоденьким помощником шерифа, который в последнее время подкарауливает Ребекку на выходе из школы, еще не самый страшный.