Я сказал, что предложение мисс Райан меня вполне устраивает.
– Вот и чудесно, – откликнулась она. – Тогда до встречи в поезде. Если, конечно, визы придут…
К понедельнику, 19 октября, визы и паспорта по-прежнему пребывали в латентном состоянии. Невзирая на это, часа в три пополудни по Берлину уже колесило трио заранее заказанных автобусов, забиравших персонал Эвримен-оперы из гостиниц и пансионов на восточноберлинский вокзал, откуда не то в четыре, не то в шесть, не то в полночь – никто не знал, когда именно, – отправлялся советский «Голубой экспресс».
В холле отеля «Кемпински» собрались те, кого Уорнер Уотсон именовал «наши уважаемые гости». Это были лица, непосредственно не связанные с «Порги и Бесс», но приглашенные руководством ехать в Россию вместе с труппой. К ним относились: приятель Брина, нью-йоркский финансист Герман Сарториус; газетчик Леонард Лайонс, которого официальное досье Эвримен-оперы называло «историком труппы», забыв упомянуть, что он будет по частям отсылать свои исторические записки в «Нью-Йорк пост»; и еще один журналист, лауреат Пулитцеровской премии Айра Вольферт с женой Хелен. Вольферт работает в «Ридерз дайджест», и Брины, которые вырезают и подклеивают все, что пишется о труппе, надеялись, что он напишет для «Дайджеста» статью об их российских похождениях. Миссис Вольферт тоже пишет; она поэтесса. Модернистская, как подчеркнула при знакомстве.
Лайонс нетерпеливо расхаживал по залу в ожидании автобуса.
– Жутко волнуюсь. Ночей не сплю. Перед самым отъездом звонит мне Эйб Бэрроуз – мы соседи – и говорит: «Знаешь, сколько в Москве градусов? По радио сказали, минус сорок». Это было позавчера. Кальсоны купили? – Он задрал брючину и показал полоску красной шерсти. В обычной жизни Лайонс – человек подтянутый, не толстый, но он так укомплектовался на случай морозов, что роскошная меховая шапка, пальто на меху, перчатки и туфли топорщились на нем, как на магазинном воришке.
– Жена Сильвия купила мне сразу три пары. В Саксе. Которые не кусаются.
Герман Сарториус, одетый, как для Уолл-стрит, в костюме и старомодном пальто, сказал, что у него кальсон нет.
– Ничего не успел купить. Только карту. Когда-нибудь пробовали купить автодорожную карту России? Ну, доложу я вам, работка. Пришлось весь Нью-Йорк перевернуть. Как-никак, а в поезде хорошо иметь карту. По крайней мере, понятно, где находишься.
Лайонс кивнул.
– Только знаете, – сказал он, понизив голос и стреляя по сторонам живыми черными глазами, – никому ее не показывайте. Им может не понравиться. Карта все-таки.
– Гм, – сказал Сарториус, явно не понимая, в чем дело. – Ладно, буду иметь в виду.
Все в Сарториусе – седина, рост, вес, джентльменская сдержанность – внушает доверие – свойство, необходимое финансисту.
– Я тут письмо получил от друга, – продолжал Лайонс. – От президента Трумэна. Пишет, чтобы я там вел себя осторожно, а то он теперь не сможет меня вытащить. Представляете себе, статья, а внизу написано: Россия! – воскликнул он и обвел взглядом собравшихся, как будто ища подтверждения, что они разделяют его восторг.
– Есть хочу, – сказала миссис Вольферт. Муж потрепал ее по плечу. У Вольфертов взрослые дети, и они походят друг на друга розовощекостью, серебряными волосами, а главное – несокрушимым спокойствием давно женатых людей.
– Ничего, Хелен, – сказал он, попыхивая трубкой. – Как сядем в поезд, сразу двинем в вагон-ресторан.
– Точно, – одобрил Лайонс. – Водки и икры.
В зал влетела Нэнси Райан, в распахнутом пальто, с развевающимися волосами.
– Никаких вопросов! Полный кошмар! – прокричала она, после чего, разумеется, остановилась и с удовольствием, с которым сообщают дурные вести, произнесла: – Ничего себе – предупредили! За десять минут до отхода! Вагона-ресторана нет. И не будет до русской границы. Тридцать часов!
– Есть хочу! – простонала миссис Вольферт.
Мисс Райан понеслась дальше, на бегу бросив: «Делается все возможное». Это означало, что руководство Эвримен-оперы в полном составе прочесывает сейчас берлинские гастрономы.
Темнело, над городом повисла тонкая сетка дождя, когда наконец автобус, набитый перешучивающимися пассажирами, прогромыхал по улицам Западного Берлина к Бранденбургским воротам, откуда начинался коммунистический мир.
Передо мной в автобусе сидела влюбленная пара: хорошенькая актриска труппы и худосочный юнец, считавшийся западногерманским журналистом. Они познакомились в берлинском джаз-погребке, и он, по-видимому, влюбился: во всяком случае, сейчас он провожал ее на вокзал под шепот, слезы и приглушенный смех. Когда мы подъехали к Бранденбургским воротам, он заявил, что дальше ехать не может: «Мне опасно переезжать в Восточный Берлин». Высказывание, как потом выяснилось, крайне любопытное – ибо кто же вынырнул через несколько недель в России, ухмыляясь, хвастаясь и не в силах правдоподобно объяснить свое появление? Тот самый юнец, по-прежнему утверждавший, что он влюблен, журналист и западный немец.