Однако через некоторое время его выпустили. Он вернулся в Париж и предъявил счет. Добросердечный и доверчивый Людовик XVI, хотя и скрепя сердце, распорядился выдать ему из казны 72 000 ливров для покрытия расходов. А Сартин в разговоре с Бомарше так оправдал действия австрийского правительства:
— Видите ли, дорогой мой, императрица приняла вас за авантюриста.
Успех «Женитьбы Фигаро», главного произведения Бомарше (наряду с процессом об ожерелье), — весьма наглядное свидетельство нечистой совести аристократии, и его можно рассматривать как одно из знаменательнейших предвестий революции.
Король ознакомился с этой пьесой в рукописи и заявил, что ее нельзя ставить. Аналогичное мнение высказали и цензор, и хранитель королевской печати, и начальник полиции. По воспоминаниям мадам Кампан, эти отзывы вызвали такое раздражение в обществе, что слова «тирания» и «угнетение» отныне стали звучать на каждом углу, способствуя разжиганию страстей. После долгих проволочек пьеса все-таки попала на сцену благодаря вмешательству графа Водрея, духовного наставника Марии Антуанетты, а следовательно — при поддержке самой королевы. На премьере, состоявшейся в апреле 1784 года, присутствовали оба брата короля. Высокородная публика, до отказа заполнившая зал, приняла пьесу с неописуемым восторгом, после чего Бомарше стал еще нахальнее, чем прежде. Он написал грубое письмо одному герцогу, который попросил его забронировать ложу для своей жены и дочерей, пожелавших инкогнито, в масках, побывать на спектакле. «Я не уважаю таких женщин, господин герцог, — писал Бомарше, — которые жаждут посмотреть безнравственную, с их точки зрения, пьесу, но так, чтобы об этом никто не узнал…»
Вскоре за другие, более возмутительные выходки Бомарше угодил в тюрьму — правда, не в Бастилию (слишком много было бы чести), а в Сен-Лазар. Но времена менялись. Если раньше людей без суда и следствия бросали в тюрьмы на долгие годы, а то и на всю жизнь, и это никого особенно не волновало, то теперь двухдневное пребывание Бомарше за решеткой вызвало взрыв всеобщего негодования. Власти вынуждены были пойти на попятный, а король, дабы задобрить смутьянов и умилостивить разгневанного Фигаро, распорядился поставить в Трианоне «Севильского цирюльника». Сама Мария Антуанетта исполнила в спектакле роль Розины.
А Фигаро со сцены «Комеди Франсез» каждый вечер изливал свой сарказм в зрительный зал, на головы восхищенных аристократов.
«Нет, ваше сиятельство, вы ее не получите! — восклицал он, узнав, что граф Альмавива хочет соблазнить его невесту Сюзанну. — Ни за что не получите. Думаете, если вы — сильный мира сего, так уж, значит, и разумом тоже сильны?.. Знатное происхождение, состояние, положение в свете, высокие должности — от всего этого не мудрено возгордиться! А много ли вы приложили усилий для того, чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться — только и всего. А вообще-то говоря, вы человек довольно-таки заурядный. Не то что я, черт побери! Я находился в толпе людей темного происхождения, и ради одного только пропитания мне пришлось выказать такую осведомленность и такую находчивость, каких в течение века не потребовалось для управления Испанией. А вы еще хотите со мною тягаться…»
И граф Альмавива, а вслед за ним и другие графы, сидевшие в ложах, радовались, что кто-то наконец говорит им правду.
Однако Бомарше далеко не самый «левый» в литературных кругах того времени. Намного более революционные взгляды проповедовал маркиз Кондорсе, бичуя любое проявление общественной несправедливости — от барщины до торговли черными рабами. Уже во время революции в тюремных застенках он с воодушевлением работает над главным произведением всей своей жизни, в котором доказывает, что человечество неудержимо движется к свободе и равноправию; завершив работу, он кончает жизнь самоубийством (принимает яд).
Особо следует упомянуть о Марешале, Мабли и Морелли, фанатично проповедовавших социалистические теории. Они провозглашали атеизм в качестве обязательной догмы, ратовали за коллективную собственность и мечтали основать такую республику, в которой каждого, кто пожелал бы обладать «достойной презрения частной собственностью», объявляли бы антиобщественным элементом и как опасного безумца заключали бы пожизненно в одиночную камеру.
Тем не менее ничто не предвещало кровавых событий. Аристократия в большинстве своем соглашалась с критикой Старого режима, признавая его несовершенство и считая, что необходимы серьезные преобразования. Но никто и понятия не имел, каким образом это произойдет. Люди убаюкивали себя иллюзиями и жили ожиданием чуда. И граф Гага, посетивший Париж в 1784 году, даже представить себе не мог бы того кошмара, который обрушится на этот город.