Уже известный нам Лагарп после революции написал небольшой рассказ. Речь в нем идет о реально существовавших людях, и это создает иллюзию достоверности, хотя вся история от начала до конца — чистейший вымысел. Нам она интересна постольку, поскольку здесь воссоздана атмосфера приближающейся грозы, и это побудило нас привести ее здесь дословно.
«Это произошло в начале 1788 года, но так свежо в памяти, как будто случилось только вчера. Мы обедали у одного из моих коллег по Академии. За столом собралась многочисленная компания: придворные, высокопоставленные чиновники, писатели, академики, светские дамы. Обед был превосходным. За десертом, когда подали мальвазию и рейнское, разговор оживился и стал более непринужденным… Шамфор читал свои богохульные и скабрезные сказки, и при этом дамы забывали даже обмахиваться веерами. Посыпались сальные анекдоты, насмешки над религией. Один из гостей прочел наизусть отрывки из вольтеровского «Бедняка», другой продекламировал несколько философских стихотворений Дидро. В конце концов разговор зашел о революции. Многие со всей определенностью предрекали ее неизбежность, говорили, что суеверия и религиозный фанатизм должны уступить место философии, и прикидывали, когда могут наступить эти времена и кто из нас доживет до победы всемирного разума.
Только один из присутствующих не принимал участия в наших бурных дебатах. Это был Казот — человек весьма приятный, но несколько чудаковатый, снискавший в обществе славу большого оригинала. Когда он наконец заговорил, в тоне его было столько внушительности и глубокомыслия, что все сразу смолкли.
— Господа, можете не волноваться, — промолвил он. — Вы все увидите эту великую, грандиозную революцию, которую ждете с таким нетерпением. Знаете, я в некотором роде прорицатель, и смею заверить, это событие доставит вам не слишком много радости.
Поднялся страшный галдеж, послышались насмешки, язвительные реплики. А Казот повернулся к Кондорсе и нанес первый удар:
— Вы, господин Кондорсе, кончите свои дни на каменном полу темницы. Чтобы избежать секиры палача вы примете яд, который вынуждены будете всегда носить с собой, такие это будут счастливые времена.
Все рассмеялись. Шамфор попытался было что-то возразить, но Казот повернулся к нему и предрек, что ему в полной мере суждено будет узнать цену братских чувств Этеокла и Полиника, ибо те, у кого аппетита больше, чем еды, устроят кровавую баню тем, у кого еды больше, чем аппетита, а сам Шамфор вскроет себе вены бритвой.
Затем Казот поочередно предсказал судьбу Вику д’Азиру (врачу королевы), Николаи (одному из парламентских лидеров), потом — астроному Байи, министру юстиции Мальзербу и еще многим другим… И постоянно повторялся один и тот же рефрен: эшафот.
— Невероятно! — раздались крики со всех сторон. — Казот гарантирует, что всех нас уничтожат!
— Это не я гарантирую…
— Что же тут будет? Нашествие татар или турок?
— Ничего подобного. Я же сказал, здесь воцарятся философия и разум.
— Ну и ну! — вскричал я. — А мне вы ничего не предскажете?
— С вами произойдет самое удивительное: вы примете христианство.
— Вот как? — рассмеялся Шамфор. — Ну тогда нам нечего опасаться. Если нас не казнят до тех пор, пока не обратят Лагарпа в христианскую веру, то мы вполне можем рассчитывать на бессмертие.
— Наше счастье, что мы, женщины, не вмешиваемся в подобные дела, — подала голос герцогиня Граммон. — То есть, конечно, иногда вмешиваемся, но наш пол дает нам право надеяться, что с нами не будут поступать так бессердечно…
— Ваш пол, сударыня, на этот раз не спасет вас. Будете ли вы в чем-нибудь замешаны или нет — это не имеет никакого значения. С женщинами будут поступать точно так же, как с мужчинами…
Казот вещал со все возрастающим пылом, и каждая его фраза, наполненная мрачным пророчеством, падала на наши головы, как топор палача.
— Вот видите, — улыбнулась герцогиня Граммон, — мне даже не дадут исповедаться перед смертью.
— Да, мадам, у вас не будет исповедника. Ни у вас и ни у кого другого. Только одному из приговоренных к смерти будет оказана такая милость…
Он запнулся и уставился в потолок.
— Ну, так кто же этот счастливый смертный? — раздался нетерпеливый вопрос. — Кому предоставят эту привилегию?
— Это единственная привилегия, которая у него останется. Я говорю о короле Франции.