Людовик XVI предоставил Рогану право выбора, спросив, кому он доверяет решение своей участи: королю или парламенту. Роган предпочел парламент, изложив свои соображения в письме, которое подписали и его родственники, дабы продемонстрировать свою полную солидарность с ним. Письмо исключительно лукавое и довольно-таки агрессивное:
«Сир, я надеялся в ходе судебного следствия представить Вашему Величеству доказательства того, что мне была отведена роль слепого орудия в руках интриганов. В этом случае я не желал бы для себя иного правосудия, чем то, которое нашел бы, обратившись к Вашему Величеству с просьбой восстановить справедливость. Но после того, как мне было отказано в очных ставках, эта надежда превратилась в дым, и я с почтительнейшей благодарностью принимаю предоставленную мне Вашим Величеством возможность доказать свою невиновность перед официальными органами правосудия».
Суть здесь такова: если ты считаешь меня невиновным, я согласен доверить тебе мою судьбу; если нет — пусть нас рассудит парламент.
Роган прекрасно понимал, что он делает. Парламент состоял из заклятых врагов короля. И после ошибки, совершенной в порыве уязвленного женского самолюбия Марией Антуанеттой, которая решила добиться публичного осуждения Рогана, Людовик XVI допустил еще более серьезный промах, передав его своим недругам и фактически предоставив парламенту роль арбитра между собой и кардиналом.
Наш северный знакомый граф Гага наверняка поступил бы по-другому. Вот что он написал, узнав о процессе, одному из своих приближенных, графу Шефферу: «Если бы меня спросили, я бы посоветовал не придавать такой огласки этому делу, дабы оно не повредило репутации королевы. Если дело дойдет до публичного суда, может всплыть масса неприятных и совершенно лишних подробностей. У нас, монархов, есть то преимущество перед остальными представителями рода человеческого, что нас не обвиняют в бесчестных финансовых махинациях и даже не могут заподозрить в чем-либо подобном. Но если мы сами начинаем оправдываться, то тем самым признаем возможность совершения такого проступка». То есть в процессе об ожерелье шведский король усматривал подрыв самого института королевской власти, и он был прав.
Чем еще, кроме недальновидности, можно мотивировать то, что король выпустил это дело из рук и передал парламенту? Можно предположить, что к такому поступку его побудила королева. Любопытную мысль на этот счет высказал Наполеон одному из своих приближенных, уже находясь в ссылке на острове Святой Елены, где у него оказалось достаточно времени для размышлений:
«Королева была невиновна, и чтобы о ее невиновности узнало как можно больше народу, решила передать дело в парламент. В результате все стали считать королеву виновной, и это пошатнуло престиж двора».
Надо сказать, что в те времена парижский парламент являлся не законодательным органом, каким стал впоследствии, а высшим судебным учреждением. Такие парламенты существовали и в других французских городах, а не только в столице. Должность члена парламента можно было купить, как и любую другую должность во французском королевстве, поэтому на протяжении веков любой парламент состоял из людей весьма состоятельных. Одной из основных особенностей развития французского общества являлось то, что здесь королевская власть окрепла довольно рано, и вследствие этого представители крупной буржуазии так и не сформировали городские органы самоуправления, как это произошло в Италии, Германии, Фландрии, а поступали на королевскую службу, становились правоведами и государственными чиновниками.
Аристократами среди крупных буржуа считались те, кто держал в своих руках парламент. Многие из них получили дворянские титулы, и это судейское сословие называлось «дворянством мантий».
Некоторые из них сколотили такие огромные состояния, что владели дворцами в городах и замками в сельской местности и вели такой же образ жизни, как и родовитая знать, которую в отличие от них называли «дворянством шпаги». Умудрялись даже делать долги, как истинные аристократы. (Впрочем, платили им за работу довольно прилично. Например, д’Алигр, глава парижского парламента, участвовавший и в этом процессе, получал 700 000 ливров в год.) Но надо признать, что из них далеко не все перенимали аристократические пороки. Все-таки в большинстве своем это были люди добропорядочные, придерживающиеся строгих правил, чуть ли не пуритане, сохранившие основные идеалы своего класса: благоразумие, надежность, безупречную честность.
Одной из функций парижского парламента было внесение изданных королем законов в соответствующий кодекс. Без этого ни один закон не мог вступить в силу. Иногда парламент отказывался признать тот или иной закон, сочтя его недостаточно обоснованным или попросту неприемлемым. Но не для того во Франции существовала абсолютная монархия, чтобы кто-то мог воспрепятствовать воле короля. Если парламент проявлял, по его мнению, непонятную строптивость, он объявлял в Версале так называемые парламентские королевские слушания и там попросту информировал соответствующее министерство или ведомство о том, что закон вступил в силу. Но это был далеко не лучший выход из положения, ибо таким образом обострялись отношения между парламентом и королем. Парламентарии вошли в раж и уже ополчались против любых нововведений, против самых необходимых социальных реформ только потому, что они исходили от «тирана».