Вскоре вышла на свободу мадам Калиостро, чья невиновность выяснилась еще в ходе следствия. Она первой из окружения Рогана покинула Бастилию. И тут окончательно стало ясно, насколько общественное мнение настроено в пользу Рогана и против королевы. Мадам Калиостро торжественно чествовали в самых аристократических салонах Парижа, у нее не было отбою от желающих засвидетельствовать свое почтение, и как-то раз она приняла за один день более трехсот визитеров.
А тем временем произошло радостное событие у другой симпатичной узницы Бастилии: Николь д’Олива произвела на свет крепенького малыша, которому при крещении дали имя Жан Батист Туссен. Его отец Туссен де Бозир без колебаний признал сына.
Наконец генеральный прокурор Жоли де Флери подготовил обвинительное заключение, которое было зачитано тридцатого мая. Прокурор потребовал графа де ла Мота (заочно) и Рето де Вилье приговорить к пожизненной каторге; графиню де ла Мот — к порке плетьми и клеймению раскаленным железом, а затем к пожизненному заключению в Сальпетриер; кардинала Рогана обязать, чтобы он перед судом признал свою вину в том, что, проявив излишнюю доверчивость, дал втянуть себя в эту авантюру, принял за чистую монету свидание в беседке Венеры и ввел в заблуждение ювелиров. После чего ему следует публично покаяться и попросить прощения у короля и королевы, а затем отказаться от всех должностей, раздать милостыню нищим и до конца жизни больше не появляться в королевских покоях.
Заключение Жоли де Флери снимает с кардинала обвинение в мошенничестве, но подчеркивает, что своими беспочвенными домыслами он оскорбил честь королевы и подорвал авторитет короля. Если подходить к делу со всей объективностью, выводы прокурора следует признать вполне справедливыми, а наказание, которое он потребовал для кардинала, — весьма мягким.
Но те, в чьи намерения действительно входило подорвать авторитет короля и унизить королеву, считали совсем иначе. Когда Жоли де Флери зачитал обвинительное заключение, слово взял генеральный адвокат Сегье, стоявший в табели о рангах выше Флери, бурно выразил свой протест и потребовал полного оправдания кардинала. Его тон, исполненный яростного пафоса, был не очень уместен в столь высоком собрании, а последовавшая затем перебранка украсила бы любое заседание революционного трибунала.
— Вы, стоящий одной ногой в могиле, — кричал Сегье, — хотите опозорить его седины и запятнать репутацию парламента!
— Ваш гнев, сударь, меня вовсе не удивляет, — парировал Жоли де Флери. — Тому, кто так глубоко погряз в разврате, как вы, сам Бог велел встать на сторону кардинала.
— Да, я иногда провожу время с дамами полусвета, — ответил Сегье, — но это мое личное дело. Зато никто не может обвинить меня в том, что я продался властям и торгую своими убеждениями.
Это был намек на то, что Жоли де Флери являлся наймитом королевского двора. Выпад адвоката настолько поразил его, что он потерял дар речи.
Вот в такой обстановке началось слушание дела. Рето не отрицал, что предъявленные письма написаны им, но ссылался на полное отсутствие какого бы то ни было злого умысла, так как, по его словам, и для него, и для всех остальных не составляло тайны, что королева никогда не подписывается: «Мария Антуанетта Французская».
Жанна отвечала на вопросы судей с восхитительной дерзостью. Да, королева и Роган переписывались друг с другом, она сама видела около двухсот писем. В них королева обращалась к Рогану на «ты» и нередко назначала ему свидания. И они действительно встречались.
Это заявление возмутило судей — даже тех, которые были настроены против королевы, но, будучи людьми воспитанными, они дали ей выговориться. После чего Жанна с вызывающей улыбкой сделала реверанс и покинула зал.
Затем настала очередь кардинала. Он был очень бледен и выглядел усталым и расстроенным. Видя, что он едва держится на ногах, судьи предложили ему присесть в специально принесенное кресло. А когда Роган кончил давать показания и собрался уходить, они почтительно встали.
Следующей была Николь д’Олива, но она попросила несколько минут отсрочки, поскольку как раз в это время кормила ребенка. Растроганные судьи — живое олицетворение эпохи сентиментализма — с готовностью согласились подождать. А когда она наконец предстала перед ними, то сразу покорила их сердца. Своим целомудренным видом и кокетливой небрежностью в одежде она вызвала в их памяти знаменитую картину Грёза «Разбитый кувшин». Некоторые прослезились. Ей не стали слишком долго докучать, ее невиновность ни у кого не вызывала сомнений. Она решительно стала всеобщей любимицей.