— Какие хотите.
— Валяй! — разрешила Кобыла. — А я ржать буду!
— Может, не надо? — Майка знала, что если ржут, то дела делаются плохо.
— Любой труд должен быть оплачен по заслугам, — твердо сказала Кобыла. — Я — буду ржать, а ты будешь валять мне за это красивые косички.
И закричала, заикала, зафырчала. «По-своему, говорит, по-ахалтекински», — решила школьница, осторожно распутывая седые космы.
— Я расскажу вам стародавнюю легенду, которую принесла пыль веков, — Мерин без выражения переводил вопли своей Кобылы. — Ее звали…
— Чу… — выдала Кобыла странный звук.
— Ча-Чундра, — добросовестно пересказал Мерин. — Она была прекрасно-бурмалиновая, как свежий речевой поток, спускающийся с долины горних сфер…
— Чу…
— …Чаща темнела вдали, а Ча-Чундра возвышалась на роскошно убранном поле, полном калорийных сенных стогов, которые манили к себе сильнее, чем сто тысяч кукурузных початков.
— Чу… — Кобыла продолжала свою песнь.
— …Чалая челка трепыхалась от непростых раздумий. Ча-Чундра страстно хотела кушать, ее аппетит был подобен мириадам бабочек, которые прятались в ее брюхе…
— Чу…
— Чаяла, о, как чаяла Ча-Чундра утолить свой голод по прекрасному. Перед ней стояли два дивных стога сена. Один был ароматным, а другой благоуханным…
— Чу…
— Часы шли, бежали дни, недели, месяцы, а Ча-Чундра так и не могла решить, чем же ей напитать свое брюхо. Она застыла навсегда, как самый великий памятник лошадиному чуду…
— Ча!
— Чу! Ласковая, как райское стойло, веселая, будто конек-горбунок, неумолимая, словно ломовая лошадь.
— Ча-Чундра! — хором крикнула Меринокобыла и умолкла.
Молчал Мерин. Молчала Кобыла. И Майка молчала.
Судьба Ча-Чундры тронула девочку.
В благоговейной немоте они проехали еще немного. Потом еще.
— Ну, вот, дело сделано, — объявила девочка, когда лошадиная грива обрела человеческий вид.
— Конеяблоки, конесивые! — радостно загоготал Мерин, поглядев на прическу своей прекрасной половины.
— Это вредная песня, — оборвала его преображенная Кобыла. — Детей везешь, а не дрова, чтоб про конеяблоки петь. Чуткости в тебе нет. Душевной тонкости никакой. Иная умная голова уж давно бы передел собственности произвела, а я все мучаюсь с тобой, будто у меня других занятий нет. А все потому, что воспитанная слишком. Уважаю чужие чувства…
— Кобыла, — сказал Мерин.
— Мерин, — ответила Кобыла.
Они опять собрались ругаться.
— А там, где я живу, одна и та же лошадь всегда имеет одинаковую породу, — примирительно сказала Майка.
— И-и-и, какие у вас односкучные лошади! — заржал Мерин.
— Так и копыта отбросить недолго, — согласилась с ним Кобыла.
— Да, вы в цирке не были! — загорячилась Майка. — Вы бы видели какие там красивые лошадки! Белогривые! Гордые! По арене скачут, сбруя золотом горит, на лбу пышные перья, а по спине — драгоценные попоны. Настоящие лошадиные лебеди! — она так увлеклась рассказом, что не заметила, как перед ними выросла стена ярко-зеленого леса.
— Скажите, пожалуйста, — затормозив, вежливо осведомился Мерин. — А что такое «драгоценная попона»?
— Одежда такая лошадиная. Для тепла и красоты. Вроде пальто.
— Ай, бедная, я несчастная, сирая-убогая! — замотала свежезаплетенными косицами Кобыла. — Хожу голая совсем, без красоты и тепла! Где перо мне в лохматушках? Где пальто дефицитное?
— Каурка ты моя дорогая, — стал утешать ее Мерин. — Зачем нам эти фигли-мигли, пальто дурацкое, да по кругу бегать?
— Как жить дальше не знаю! — Кобыла все рыдала. — Как! Хоть пополам разорвись!
— Ну, ее, арену эту, чужую, нам и здесь хорошо, в согласии… — Мерин уж сам был готов удариться в слезы. — Ну, чего ты? Не надо нам…
Девочке сделалось неловко: сцена была совсем частная, а Майка в ней, стало быть, чужая.
Она спустилась на землю и, скороговоркой произнеся слова благодарности, заспешила к лесу.
— …Конеяблоки, конесивыя, ай, судьба моя раскрасивая! — понеслось во все концы слаженное двухголосое ржание.
Чудная лошадка убегала прочь, а девочку поджидал изумрудный лес. Каждому свое.
Изумрудный лес
Это был самый настоящий лес, а не парк и не сквер, которые только притворяются дикой природой. Нет, Майка Яшина оказалась в самом настоящем лесу, который жил своей особенной лесной жизнью.
Этот, изумрудной зелени лес словно хотел победить на конкурсе «Лес лесов» и во всем великолепии висеть на Доске почета. В изумрудном лесу все пело о бурной жизни: лезло, росло, кудрявилось, наседало друг на друга, будто завтра могло не наступить, и потому сегодняшний день нужно украсить, как можно ярче. Березы раскидывали мелкие листики, тополя готовились выплюнуть невесомый пух, цветущая сирень распространяла тяжелый аромат. Даже ландыши, обычно скромные, устроили настоящий шабаш: их мелкие белые цветочки трепыхались, а сладкий дух кружил голову — они цвели и пахли, позабыв про всякий стыд.