— Не читала, — ответила девочка, пообещав себе никогда в жизни, ни за какие коврижки не читать таких глупых книг.
— До шестнадцати лет не рекомендую, — покивал Никифор. — В целом, конечно, не бесспорно, но некоторые фрагменты очень убедительны. Пойдем?
— Пойдем, — уже без прежнего воодушевления сказала Майка.
Все не так просто в этом «Детском мире»…
«Раритет»
— Эх, не всем достанется, — с сожалением произнес Никифор, шествуя вдоль очереди в поисках просвета.
— Что достанется? — спросила Майка, следуя за ним.
— «Справка». Мощности не те. Не хватает мирозданию сил удовлетворить потребности, — он потряс авоськой со свертками.
— А у нас, вот, справки тонкие и легкие, — сказала девочка.
— И вам хватает? — удивился бородач.
— Вполне.
— Наверное, запрещенная воспитательность.
— А можно мне посмотреть? — Майка сгорала от любопытства: когда еще ей доведется увидеть такие весомые справки.
— Ну, если хочешь, — он со вздохом извлек один из свертков и, размотав бумагу, явил половинку колбасного батона.
«ДЛИВОСТЬ» — крупными белыми буквами было написано на красном целлофановом боку.
Затем он вынул второй сверток и, сняв оберточную бумагу, явил девочке кусок с буквами «СПРАВЕД».
— Справедливость, — сложила Майка части непростого длинного слова, которым называлась главная умственная пища «Детского мира».
Слово было большим и многозначительным, а колбаса — просто необыкновенной: сырая, синеватая…
«Не ешь меня!» — кажется, истошно взывала она.
«Не буду!», — глядя на нее, закричала бы гимназистка.
Но Майке и в голову не пришло, что такое едят. Увидев самую странную «справку» в своей жизни, она лишь подумала о прекрасном слове «раритет», которым обозначаются самые редкие редкости.
Девочку переполнял восторг. Таких документов в ее классе уж точно никто не видал.
— Слезливые у вас справки, — сказала она, осторожно дотронувшись до «Справедливости» пальцем.
— Сочные, — с гордостью произнес Никифор, тщательно укутывая части колбасного батона назад в серую бумагу. — Ты какую колбасу больше любишь?
— Никакую, — честно ответила Майка.
— Повезло твоим взрослым, — вздохнул Никифор. — Не надо им бороться за «Справедливость», на горло своей песне наступать на надо. Ах, знала б ты, корявка, чего мы только не делаем во имя нее. Знала б ты… — порозовев, он с подчеркнутым усердием стал выглядывать просвет в толпе. — Где-то большое идолище давно по швам разошлось, как ветхое одеяло, а у нас перестройка застоялась. Мы следим, конечно. Держим, так сказать, руку на пульсе. Но через себя не прыгнешь. У нас другая миссия.
— Оп-ля!
Толстый и тонкий
На окне занимались акробатикой.
Толстый человек с длинными усами и в полосатом трико сидел на подоконнике, сложив ноги по-турецки, а его лысая голова была покрыта ладонью тонкого человека. Ряженый в такое же полосатое трико, тот вверх тормашками стоял на голове толстого, тряс длинными черными волосами и смешно дрыгал ногами, обутыми в большие остроносые ботинки.
Толстый и тонкий. С усами и без. Белый и черный. «Клоуны», — сообразила девочка.
Толстый, приветствуя, кивнул. Не удержавшись, тонкий повалился на пол, но тут же вскочил — упругий и легкий, как мячик. На лице тонкого была нарисована улыбка, а в руке возник букет пластмассовых цветов.
— Позвольте произвести на вас впечатление, — склонился он в учтивом поклоне.
— Не позволю, — рыкнул Толстый. Он соскочил с подоконника и протянул Майке ладонь, похожую на лопату.
— Вас тут не было! Теперь моя очередь! — заверещал Тонкий, приваливаясь к Толстому.
Он силился оттолкнуть своего приятеля, упирался, пыжился, но тот стоял, как скала.
— Как вам наша богадельня? — спросил Толстый.
— Очень мило, — ответила Майка, сдерживая смех.
Тонкий попробовал укусить Толстого за бок и в шутовском горе схватился за челюсть, будто переломал себе все зубы.
— Сегодня чудесная погода, не правда ли? — Толстый продолжал светскую беседу.
— Еще бы! — пискнул Тонкий, упираясь полосатой спиной в бок Толстого и суча тощими ножками, — «Справедливость» упала! С дуба рухнула, а дуб дуба дал. Сдох. А на нем дубина. Висит и болтает.