Блаженство, казалось, было создано для пустыря, а Майка — для блаженства.
Жемчужная пустыня
Когда Майка открыла глаза, то пелена вокруг не рассеялась, а лишь поблекла. Это было похоже на ранний вечер, когда еще светло, но уже грустновато.
Девочка стояла на краю озерца, которое переливалось сочно, сыто, лениво, перламутрово. К нему хотелось прикоснуться, но было боязно: казалось, ласковая шелковистая масса способна без следа поглотить и палец, и руку, да и саму Майку.
Замусоренный пустырь исчез. Вместо него вокруг раскинулась пустыня неописуемого цвета. Она то вспыхивала розовыми огоньками, то перемигивалась синевой, была то серой, то искристо-белой.
— Ау, — нерешительно сказала Майка.
Ветерок донес до нее кусочек птичьей песни и слабую музыку шелестящих деревьев.
Жемчужина безвольно повисла на Майкиной шее, уже не трудясь на что-то намекать. От жужиков тоже не было никакого толку. Открывание нового мира далось им нелегко. Апельсиновый Ратла и грушевый Мойсла слабо покачивались на песке, утратив всякий интерес не только к Майке, но и ко всему на свете.
Рассовав жужиков по кармашкам своего платья, Майка предалась непростым раздумьям.
В сказках, которые она прежде читала, все само собой становилось на свои места. Появлялись диковинные существа, задавали пустяковые задания, а потом указывали нужные пути-дорожки. Но тут, в центре жемчужной пустыни, никто не торопился указывать ей, как жить и что делать.
«Живи, как можешь», — без единого звука, но со всей возможной внятностью сообщал ей этот, до жути посторонний мир.
— И куда идти? — спросила себя Майка. — Ау! — в сердцах она даже притопнула.
— Вас тут не надо…
Извилистый камень
Под ногами у Майки, задевая собой тяжкую гладь перламутрового озера, лежал небольшой камень-голыш. Множество лет обкатали его в голубиное яйцо без выпуклостей и вмятин.
Он был невозможно стар.
— Не надо тут. Надо, чтобы не был никто, — прошелестел камень.
Майка отступила на шаг.
— Не загораживай вид. Мешаешь, — сказал другой камень. А этот был побольше, еще не такой гладкий, а голос его меньше напоминал шепот.
Майка отступила от озера еще на шаг.
И снова чей-то приказ:
— Убирайся!
— Я б с удовольствием, — жалобно сказала Майка. — Но знать бы куда!
— Вон! Вон! Пошла вон! — на разные лады загремели камни.
Дело было ясное — ей, живой, с этими каменными делать нечего. Она отбежала подальше от каменной гряды.
— Было бы на что смотреть, — обиженно сказала она наконец.
— Смотреть тут и впрямь не на что, — гулко сказал кто-то рядом с Майкой.
Этот камень был гораздо крупнее прочих и не такой гладкий — глубокие черные морщины бороздили его вдоль и поперек, складки нависали то там, то сям, рисуя что-то интересное, а не сглаженную всеми ветрами плешь.
Темный камень, находившийся на отшибе, еще сохранил извилины.
— Интересно, — разглядывая его, сказала Майка. — Как изюм.
— Что?
— Облик у вас такой.
— Еще не утрачен? — камень не пошевелился, но девочке показалось, что темные извилины его дрогнули. — Как странно, мне еще есть что выражать. Как долго ждать, как же долго еще ждать…
— А чего вы ждете?
— Ухода.
— Разве можно уйти лежа? — удивилась Майка.
— Разве можно уйти иначе? — ответно удивился извилистый камень.
— Ну, — Майка задумалась, — под лежачий камень вода не течет.
— Все течет. Пустынные волны меняют свое направление. Там, где дни облачны и кратки, вечное озеро расступается, оно близится к племени, что не боится умирать. Ты видишь его красоту?
Этот камень был, пожалуй, даже слишком извилистым.
— Не вижу, — оглядевшись, сказала Майка.
— А мы видим. Мы слышим, мы созерцаем, мы приближаем наш покой… Век за веком, эпоха за эпохой, время за временем…
— Веками сидеть и ничего не делать. Я б умерла со скуки…
— Мы видим то, на что другие не смотрят, мы слышим то, что иным недоступно. Ты слышишь?
Ветер вновь донес обрывок птичьей песни.
— Кукушка сказала «ку», — сказала девочка.
— Что это значит?
— Птица сообщает, что кому-то жить осталось всего одно «ку». То есть немного.
— Разве можно зависеть от глупой птицы?
— Не знаю, — пожала плечами девочка. — Так говорят.