— Чего гляделки пучишь? Сюда иди! К ноге!
Старик смотрел на Майку пристально и недобро — казалось, ее форменное платье скрипит от его шершавого взгляда.
Прежде девочка знала, что взгляды бывают тяжелыми. Но сейчас она впервые ощутила, что они могут и пахнуть. Дед распространял вокруг себя что-то болотисто-затхлое. Не чужое даже, а лишнее.
Будь девочка повзрослей, то назвала бы его зеленой тоской, или бурой ненавистью, но, дожив до десяти лет, она еще не была знакома с такими сложными чувствами.
— Из-за тебя что ль сыр-бор? — спросил старик. — Чего шлындраешь? Дел нет? Ленишься-поди, уроков не учишь.
— Что вы, дедушка, я учу, — сказала Майка, с опаской приблизившись к нему.
— Врешь, не учишь. Шустра больно для отличницы. Егозишь, вертишься, ворон считаешь, записки строчишь. Ну?! Правду, говорю или как?
Под его въедливым взглядом она едва не запищала: «Да, дедушка, конечно, вы правы, а как же иначе».
— Наполовину правда, наполовину нет, — ответила Майка, стараясь произносить слова твердо и непреклонно, но ее голос задрожал.
Как трудно все-таки быть честной!
— Я и говорю, больно шустра, да на язык бойка не в меру, — отчитал ее старик. — Ну, давай, веди меня.
— Куда?
— Вперед. Вначале до гардеробу, где моя непростая служба располагается, там возьмешь пальтушку с горжеточкой хорьковой, потом до халупы доведешь, пожрать мне сваришь, черепки помоешь, ковры выбьешь, крупу переберешь, пока я спать буду, а к вечеру налепишь коклет, чтоб зубам моим было чего куснуть. Поняла меня? — дед постучал палкой об пол.
— Извините, у меня дела, я не могу… — начала оправдываться Майка.
— Сухолапка мокроносая?! — старик снова разгневался. — Не тебе решать, чего могешь, а чего нет. От горшка два вершка, а уже занозы строит! Ну-ка, делай, чего говорю!
В его словах было что-то неправильное, но девочка не могла сказать что.
Майке было душно рядом с ним, чего рядом с другими стариками и старухами она не испытывала. Вот та же бабка! Стара по названию, но от нее наоборот разные просторы открывались. У Майки порой голова кружилась, когда та рассказывала новые вещи, которые почему-то обязательно надо было знать.
Сейчас был другой случай. Старик наступал на ребенка, топотал клюкой и, казалось, сделай Майка хоть один-единственный шаг ему навстречу, как он схватит ее за руку и навсегда утащит на свое бурое, тухлое дно.
— Если хотите, я провожу вас до гардероба и помогу одеться, — предложила Майка.
Четвероклассница пыталась хорохориться, но голос ее все равно звучал виновато. Неприятно было отказывать пожилому человеку. Он же не виноват, что уже давно не веселый божий одуванчик, а целый Обдуван — настырный, злой и облетевший.
Так Майка его и назвала. Обдуван Божий.
— Не пойдешь? — старик тяжко смотрел на ребенка.
— Не могу.
Она хотела объяснить подробней, почему не может, но лишь испуганно отшатнулась.
Майке показалось, что перед ее глазами жахнула огненная вспышка: так на торфяных болотах иногда взрывается газ.
— Пожалеешь, — пообещал старик и на удивление резво засеменил прочь.
Тяжелая легкость
Майка терзалась. У коридора имелось всего два направления: или туда, или сюда. Идти по следам Обдувана она не хотела, а другая сторона коридора заканчивалась глухой стеной.
— Оп-ля! — воскликнул Никифор, снова слепляясь буквально из ничего. — Кого ждем, корявка? Автобус? Троллейбус? Такси?
— Трамвай, — буркнула Майка.
— Так поехали, — он взмахнул рукой.
Майка очутилась на задней площадке старомодного трамвайчика с поручнями из желтого металла и пухлыми сиденьями из темно-красной кожи. Откуда-то девочка знала, что трамвай носит ласковое имя «Нюшик».
Он двигался без рельсов внизу, без проводов наверху и даже без водителя в кабинке. «Нюшик» ехал так, как иные жили. Вперед, сам собой, без затей и поражений. Может, и не лучшая участь, зато уж точно не худшая.
— Нравится? — спросил Никифор.
Он ждал похвалы.
В другой раз Майка ответила бы безоговорочным согласием. Но после встречи с Обдуваном настроение ее заметно поувяло. Она неопределенно кивнула.
— Чего скуксилась?
— Так, просто, — Майке хотелось поделиться, но она боялась расплакаться.
Ясных причин для слез не было и от того Майке делалось еще горше.
— Зря, — сказал чудак-директор, — цени момент. Не каждый день желания сбываются по одному лишь зову.
— Так, я ценю…
За трамвайным окном плыла осень. Она была необычайно правдоподобной: редко из трамвая можно увидеть столь исчерпывающую картину стылого ноябрьского утра — здесь было и низкое свинцовое небо, и голые деревья, и облачка птиц над ними, и тусклый ковер из жухлых листьев, ждущих снега, как избавления…