…Фигура Никифора зарябила, раздробилась на песчинки, которые тут же сдул ветер, а его голос истоньшился в веревочку, которая на глазах расплелась на совсем тонкие нити.
Майка снова грезила наяву.
Перед ее внутренним взором нити задвигались в особенном танце, сплетаясь в сеточку с мелкими ячейками, которые заволновались, воспряли, затем опали — и стали наполняться цветами.
Перед Майкой проявилась слабоосвещенная комнатка с полукруглыми сводами и узеньким оконцем. Старый телевизор на колченогом столе, тумбочка с ночником в виде Останкинской телебашни, к лампочке под потолком приделаны металлические рыбки на тонких лесочках, на стене коврик с лебедями, под ним узкая кроватка с железным спинками, на полу половичок — вот и вся обстановка.
На кроватке под бурым одеяльцем лежал келейный обитатель. Божий Обдуван.
Он любил мир. А мир любил его. И запросто делился с ним всем, что имел.
Мир отдавал ему себя, волнуя его, вынуждая его кричать, из конца в конец терзая его иссохшее тело. Мир не давал ему спать, но именно там, на одиноком ложе, тогда, в кромешной тьме, он любил мир — с отчаянной яростью, с неистовством существа, которое пришло, чтобы порвать суть мира, вырвать, выгрызть зубами то, что не было заметно им, другим, простым и смертным, которые спали с миром, пока он им страдал.
Перебирая впечатления ушедшего дня, он скрипел этим миром, он переваривал его трудно, натужно, с усилием, от которого в комок сбивалось одеяло, дыбилась подушка, а под потолком звенели металлические рыбки на тонких веревочках — они позвякивали от каждого неосторожного вздоха. Рыбки кружили свой бесконечный хоровод, пока он кружился в кутерьме лиц, предметов, шумов и запахов. Обливаясь потом, иногда горячим, иногда ледяным, он заново вызывал впечатления прожитого дня… Каждая мелочь, застрявшая в его памяти, заслуживала того, чтобы осмотреть ее, обнюхать, облизать, распотрошить, а затем — сожрать, давясь слюной, утробно ворча, наслаждаясь. Каждый новый день был полнее и полноценнее предыдущего — ему снова недодали, его опять обнесли, не позвали, обидели. Недолюбили.
Он любил мир. По-своему. И тот отвечал ему взаимностью.
Нежить.
Попытошная
Божий Обдуван заворочался. Майка испуганно выскользнула из кошмара. Никифор внимательно смотрел на нее.
— Поучительно?
— Страшно.
— У бывших незавидная участь. В лучшем случае, они становятся… — Никифор усмехнулся. — Божьими обдуванами. Коптят небо в своих винительных отделах, ворчат и совершенно никому неинтересны. Даже добрым девочкам… Ай! Не поспеваем! — вдруг сорвался он на крик.
Схватив девочку за руку, Никифор помчался вниз по лестнице. На первом этаже свернул налево, где по расчетам Майки должна была находиться столовая. Но на полпути рванулся в сторону, к низенькой полукруглой дверце.
Там, после трех ступенек вниз, по Майкиным расчетам должен бы, как и у нее в школе, находиться спортивный зал с баскетбольными кольцами по обеим сторонам, подслеповатыми окошками под самым потолком.
Никифор толкнул дверцу.
Директор и школьница выпали в огромный стадион, похожий на развалившийся персик. По обеим сторонам его долек располагались до отказа набитые трибуны, а в центре, где положено помещаться персиковой косточке, лежал землянистый овал стадиона, расчерченный белыми линиями.
— В шайбу! Шайбу! — кричали люди на трибунах в ожидании чего-то особенного.
Никифор протащил Майку через людскую толщу куда-то на головокружительную высь. Оттуда, с небольшой, отдельной площадки, спортивное поле казалось не больше дынной косточки. Обнаружилось немало знакомых. В лупу игровым полем любовалась Лизочка. Недалеко от нее с угрюмым видом сидел мастер Леша. А вот и Варкуша, перевалившись с фотоаппаратом через бортик, снимал ликующий народ. А в другом конце площадки шевелила кудряшками Савонаролова. При виде Никифора она встрепенулась, но, не поймав его взгляда, снова оплыла и подвяла: сейчас она никаких обязанностей не исполняла и могла, наконец, немного побыть собой.
— Успеваем? — спросил директор Пан непонятно кого.
— Лучше поздно, чем никогда, — произнесла Гаргамелла, возникнув рядом. Она протянула директору металлическую трубу-воронку.
Никифор приставил ко рту узкий конец:
— На позицию вызывается… — загудел он.
Трибуны замерли.