— Отнюдь. Двух рук хватит. Один шахтер-ударник, одна кинозвезда, один полководец, строитель, великий поэт, один физик-нобелевский лауреат. Из недавних: реформатор, фабрикант. Ну, и конечно, сама Прима, — сказала бабка, загнув указательный палец.
Майка быстро пересчитала.
— Итого — девять.
— Десять, — поправила бабка. — Десятым был мальчик.
— Просто мальчик?
— Да, просто мальчик. Ты — девочка, он — мальчик. Симметрия жизни, — загадочно произнесла бабка.
— И где он теперь?
— Здесь, — бабка поглядела в полумрак за Майкиной спиной. — Везде. Он остался мальчиком. Вечным мальчиком. Знаешь, Майя, о ком я сожалею, больше всего?
— О том, кто вас не слушался и плохо себя вел?
— О том, кто мог бы, но не стал. Кто завял до срока.
— Как цветок?
— Как древо жизни. Я жалею о тех, кто мог бы писать гениальные стихи, а стал пушечным мясом, кто мог бы изобрести вечный двигатель, но сгинул на Колыме, кто обещал вырасти в провидца, но подхватил шальную пулю морозной зимой 41-го. Иногда вот думаешь, — Софья Львовна подперла щеку рукой, сделавшись похожей на старушку из сказки. — Пусть пошли бы детки по неправильной дорожке. Пускай. Лишь бы жили. Как угодно, хорошо или плохо, счастливо или не очень. В большом и главном это неважно. Ведь жить имеет смысл даже тогда, когда смысла у жизни, вроде бы, и нет.
Обычно пожилая, но моложавая, сейчас Софья Львовна выглядела древней-предревней, умной-преумной. Она, казалось, знала все и про всех.
— Я жалею тех, кого принесли в жертву. Не спросили, а принесли. О тех, кто был лишен выбора.
— В жертву? Как это? — растерялась Майка. — Кому?
— Долгу, случаю, обстоятельствам, миру, войне, глупости, идеалам, да мало ли…
Софья Львовна замолчала.
— Зато вот у вас какие ученики, — Майка попыталась утешить ее. — У вас и ученые, и звезды, и шнобелевские лауреаты.
— Ученики перерастают своих учителей. Они идут дальше, а ты остаешься. И все начинаешь сначала.
— Да, трудно, наверное, все время учить. Устать можно.
— Зелен виноград, — Софья Львовна покачала медной головой. — Ученики уходят, а учителя остаются с теми, кто мог бы уйти, но не сумел. Среди теней. Они — навсегда.
Облачко света, испускаемое лампой, зашевелилось.
Теперь только Майка заметила, что лампа — не электрическая, а свечная.
Под зеленым абажуром, на старинном столе горела свеча.
— А теперь, иди, — сказала умная грустная старуха. — Иди и смотри.
Девочка повиновалась.
— До свидания!
— До скорого свидания! — поправила ее Софья Львовна.
За дверью снова шумели. Попытка Дурня завершилась. Все куда-то стремились. Каждый жил своей жизнью.
Зелен виноград.
Снимость
Майка шла к директору и ничуть не боялась. Ей сделалось легко. Истины, которыми поделилась Софья Львовна, были трудны и даже печальны, но — странное дело! — сумели окрылить девочку.
Савонароловой на месте не оказалось, так что спрашивать, занят ли директор, Майке по счастью не пришлось. Она толкнула дверь и…
…никого не нашла.
Кабинет был пуст. Никифор находился где-то на другом конце «Детского мира» — наверное, определял Дурню его штатное место.
Он был где-то там, а Майка — здесь — столкнулась с новой жизненной задачей.
Толстый фолиант, прежде украшавший стену за директорским креслом, был снят с золотых цепей и покоился теперь прямо на столе.
Манил.
Даже в раскрытом виде старинный том был так высок, что Майке пришлось встать на цыпочки, чтобы в него заглянуть.
Страницы у книги были ветхие, желтые, обтрепанные. Но стоило ребенку сунуть нос, как они вмиг ожили — всколыхнувшись, они пошли друг на друга и сложились в фигу.
Перед Майкой закачалась издевательская фигура. То, что была она бумажной, дела не меняло.
— И что ты видишь? — промурлыкал кто-то.
Откуда раздавался голос, было непонятно: не то сверху, не то снизу, не то сразу со всех сторон, будто невидимые весенние коты решили выступить стройным хором.
— Ничего, — ответила Майка.
— Вот и правильно, — на весь кабинет сказал кошачий голос. — Не доросла еще, чтоб заглядываться.
Откуда бы голосу знать, до чего доросла Майка Яшина?
— Чеши давай, — посоветовал неизвестный мурлыка.
Бумажная фига ехидно пошевелила большим пальцем, затем распалась и образовала новую фигуру. Теперь это было похоже на кошачью улыбку. Только без кота. Майка наконец поняла: с ней разговаривает старинный фолиант.