— Эй, фью, — говорил он, приветствуя гостей.
На потолке просторного помещения хороводились гипсовые дети. Изображая каемочку, они вели свою насыщенную детскую жизнь: гонялись друг за другом, дули в горн, играли в мяч, сидели за книжками, плясали вприсядку, выступали на Совете Дружины, стояли у доски, показывая, где мы, а где Америка… Это был очень старый «Детский мир», поэтому некоторые мальчишки и девчонки еще занимались пережитками прошлого.
Разглядывая расписной потолок, Майка подумала, что, наверное, не согласилась бы идти в такую компанию. Она вряд ли сумела бы завести себе друга среди этих беленьких мальчиков и девочек. Дети из прошлых времен были такие ликующие, такие счастливые, что даже самая радостная Майкина радость, наверное, показалась бы им унылой.
Никифор времени даром не терял. В сопровождении жужиков и чуть ли не под их конвоем, он кружил вокруг пестрой башенки, возвышавшейся в середине зала.
Башенка была составлена из множества обручей, разных размеров и цветов. «Будто браслеты на руке», — подумала Майка, вспомнив рыночную гадалку, давным-давно нагадавшую девочке великие дела.
Никифор выбрал большой красный обруч, а к нему маленький зеленый.
— Шарики за ролики! — крикнул, обеими руками ставя обручи на ребро.
Ратла и Мосла запрыгнули внутрь обручей и заскакали, забились, удерживая их в равновесии.
— Вира! — далее Никифор нахлобучил на обручи неизвестно откуда взявшиеся сидения и ловко запрыгнул на красный. Майке не оставалось ничего другого, как взобраться на зеленый.
— Он сказал «Поехали». Он взмахнул рукой… — Мойсла, выбивавший под Майкой барабанную дробь, успевал и петь.
— Я боюсь, мамочки! — вслух угадал Ратла известно чьи мысли.
Помчались.
Они переезжали из одного зала в другой, минуя комодики с деревянными кружавчиками, пузатые золоченые креслица, темные портреты на разноцветных стенах — то красных, то голубых, то розовых. Но вот распахнулись и последние двери.
Майка и Никифор прибыли в огромный овальный зал, обставленный по краям стульями, креслами и разномастными табуретками. День сегодня был, видимо, неприемный, потому что и здесь не было ни души.
— Майна! — Никифор соскочил со своего обруча.
Майка неловко последовала его примеру.
Ратла и Мойсла умчали обручи в боковую комнатку.
— Ты готова? — спросил провожатый.
— Не готова.
Селестин
Приоткрылась, незаметная прежде, потайная дверца откуда-то сбоку и в щель просунулось сооружение, похожее на торт — с завитушками, волнами, цветами и бантиками. Волны были белые, бантики — синие, а ленточки — красные, а сверху возлежала золотистая кисточка-мохнатушка.
Показавшись полностью, сооружение вытянуло за собой и малыша-кругляша. Именно он-то и нес на голове этот торт. Золотистая кисточка при каждом его шаге легонько подпрыгивала.
Ножки в старинных, тускло блещущих бронзой, штанах до колена, были тонкими. Стручки напоминали и ручки в тесном, крохотном камзоле. Зато ступни, приделанные к ножкам и облаченные в черные туфли с пряжками и на красных каблуках, были несоразмерно большими. Немаленькими были и ладони, торчавшие из коротковатого старомодного пиджачка. Казалось, что бело-сине-красную башню-марсельезу несет на голове лягушонок в ластах. Рот, кстати говоря, у него был большой и выпуклый, под стать глазкам, доверху налитым прозрачной водой.
«Наверное, он жабью королевну поцеловал и сделался лягушиным принцем», — быстренько вообразила Майка.
— Ники, мы будем делать голову? — звонко произнес он, обращаясь к Никифору, а Майку будто совершенно не замечая. — Разве нам можно ходить в таком виде? Это ведь даже не вчерашний, а уже позавчерашний день!
Смутившись, директор виновато забормотал что-то про неотложную занятость.
— Если нас еще принимают всерьез, то никто ж не возражает, — перебил его малыш-кругляш, выкатив и без того выпуклые светлые глаза.
Даже непосвященной в их дела Майке было ясно: лягушонок сердит.
— Можно и вообще забыть про голову, — говорил он. — Зачем она? Пусть Меринокобыла думает, у нее две головы и обе большие. Нет нам дела до головы, какая разница, что все решат, будто Селестин свой дар на помойку выбросил. Пускай скажут, что мы уже и трех волосин в косу связать не можем. Зачем нам порядочная голова? Конечно, незачем! Нам и так хорошо, живенько…
Никифор виновато почесал свою лысину.
— Ники, зачем мы тонзуру портим, будет раздражение, — сказал малыш, которого, очевидно, звали Селестином.