Майка восхитилась: тонзура — звучит гораздо лучше, чем плешь.
При дворе великой Примы даже самые простые вещи назывались необыкновенно.
Никифор кивнул в сторону Майки.
— Не посмотрите? — робко произнес он и попятился в полумрак предыдущего зала. — А я тут пока подожду! — крикнул он и поспешно захлопнул за собой дверь.
— Жду вас завтра и ни годом позже, — крикнул в закрытую дверь покойный житель и повернулся к Майке.
Точнее, вначале повернулось его тельце, а лишь затем — медленно и величаво пред глазами девочки предстал фасад башни, сделанной, как выяснилось, из разноцветных волос, и выпученное личико лягушиного принца.
— Как мы обросли! — сказал он, поелозив по Майке своим выпученным взглядом. — Волосатые девочки давно вышли из употребления.
— Извините, — произнесла Майка, чувствуя себя прямо-таки преступницей.
— Не извиню. Мы подстрижемся овцой. Самый модный писк. По вискам волны, на темени начес, на затылке колтун, — пояснил он, приставив к своей башне руки-ласты.
— Если б вы подстригли меня, как девочку, то я бы, наверное, не отказалась, — сказала Майка.
Селестин наморщил коротенький нос и снова ненадолго задумался.
— Хорошо, — решил он, кисточка на торте сплясала румбу, — мы подстрижемся овечьей девочкой.
— Вы не умеете стричь человечьих девочек? — спросила Майка.
— Скучно, — надул он пухлые губы. — Мы ж не цирюльники-брадобреи за пять копеек. Мы — Селестин при дворе Ее Преосвященства!
Свой титул он произнес торжественно, будто святыню вносил.
— Какое веселое у вас имя, — восхитилась Майка.
Дунул шаловливый сквозняк. Волосяная башня закачалась.
— Ай, — вскрикнул парикмахер, хватаясь за голову. — Безобразники! Эти покойные ветры думают, что они — бури. Смешно, — он послюнил пальчик и разгладил высокие бровки-ниточки. — Никакого уважения к святым авторитетам. Бурунят все подряд, мешают. Голову морочат, — он понизил голос. — Вообще, меня зовут Андрюшка, но в нашем кругу это не звучит.
И кивнул. Башня вновь заколыхалась всеми ленточками, бантами и завитками.
— Ах, эти высокие лбы! Как мы их любим, — мечтательно произнес Андрюшка-Селестин. — До полного помутнения!
— Почему? — спросила Майка.
Она не совсем понимала причину восторга.
— Высокие лбы выдают тех, кто много думает и размышляет, кто видит на много шагов вперед и всегда выигрывает! Обожаем победителей! Обожаем высокие лбы и потому их бреем!
— Зачем бреете? — задала девочка глупый вопрос.
— Чтобы стать еще умней и видеть не на сто двадцать, а на все триста шестьдесят пять шагов вперед, — парикмахер выпучился еще больше. Теперь его глаза напоминали две плошки.
— Брить лбы нельзя, — возразила Майка, подобрав, наконец, нужные слова. — Брить можно только то, что растет, а на лбу волос не бывает. Волосы выше, чем лоб.
— Этажом выше? — уточнил Селестин.
— Если считать по-вашему, то волосы, наверное, не этаж, а крыша, — возразила девочка. — Или чердак.
Башня Селестина затряслась — должно быть, опять просквозил ветерок, называемый здесь покойным.
— Какие мы скучные, — произнес парикмахер, без удовольствия разглядывая Майкины косички. — Правильные. Ни колтуна, ни кудряшек, ни начеса коконом…
— Знаю-знаю, — согласно покивала девочка.
Прическа была ее вечной головной болью. Майкины волосы выглядели жидковато во всех видах: и в свободном полете, и в косах, и в бубликах.
В кудрях им было бы лучше, но по возрасту ей полагалось иметь только тот вид, каким природа наградила.
Майка вздохнула. На каждый день, может, и сойдет, но для визита к Приме, пожалуй, маловато.
— Мы ж говорим, не готовы, — произнес Селестин. — Следуйте.
Малыш засеменил, а его кудрявая башня величаво поплыла.
Шагая за Селестином, Майка прошла через галерею боковых комнаток и комнатенок, пока они не оказались в небольшом зальце: там было только зеркало в золоченой раме, стул и тумба-каталка с парикмахерскими штучками.
— Просим в наш салон.
Селестин предложил Майке занять стул, накрыл ее шуршащей черной тканью, какая бывает только в парикмахерских, и поглядел на нее в зеркало.
— Мы точно не хотим овечью голову? — спросил он.
— Не хотим, — ответила Майка как можно решительней.
Селестин скис. У него будто и прическа сделалась ниже, слегка оплыв, словно торт на солнцепеке.
Парикмахер сердито забренчал ножницами, щипцами и расческами, раскладывая их по ранжиру. Просто стричь ему было скучно… Жалея малыша, Майка уж была готова согласиться на овечью голову, но он уже снова расцвел.