«Мрамор, конечно», — решила она. Так Майка другим девочкам и расскажет. Те будут ахать-охать и не верить ни единому ее слову. Напрасно: ведь чудеса — капризные примадонны — являются только тем, кто их очень ждет.
— Молния?
Голос у Аллы Пугачевой Детского Мира был в точности, как думала Майка: красивый и хрипловатый, будто только что явившийся с мороза.
Подзывая Никифора, она вынула из пены руку с длинными красными ногтями. С широкого дырчатого рукава на желто-мраморный пол повалились клока пены.
Никифор торопливо запрыгал по ступенькам и, добравшись до самого верха, что-то почтительно пробормотал.
Прима кивнула и глянула на Майку:
— Поди сюда, доча.
Девочка пошла наверх, а ее сердце с каждым шагом проваливалось.
Все ниже, ниже, ниже…
Майка Яшина отчаянно трусила.
Мировые голоса
— Как мама? — голос Примы будто выцвел.
— Хорошо, — ответила Майка, стоя от нее на пару ступенек ниже.
— Слушаешься?
— Стараюсь.
— Шалишь часто?
— Бывает, — неохотно признала Майка. Под взглядом примадонны правда сама собой соскакивала с языка. — Недавно письмо потеряла. Сама не знаю, как вышло.
— Что за письмо?
— Обыкновенное, только пахло вкусно, как целый магазин.
— И марка треугольная, — добавила Дива.
— А вы откуда знаете? — удивилась Майка.
— Никишка, — позвала Алла Пугачева. — Почему не донесли?
Никифор, прежде скрывавшийся в тени портьер, вышел на свет.
— Хитрованская вылазка, — пробормотал он. — Не сумели, упущение, признаем, исправим.
Ему было стыдно.
— Прочь поди, — распорядилась Дива. Она была сердита.
Никифор отступил.
— Так это вы моей маме письма пишете? — спросила девочка. Дар Майки расцветал на глазах.
— Стараюсь быть в курсе, — признала Прима.
— А я не знала.
— Много будешь знать, скоро состаришься.
Прима улыбнулась.
Ее улыбка, как волшебный ключик, отомкнула потайную комнатку в душе Майки. Девочка ответила улыбкой на улыбку. Она улыбнулась, как умела.
Искренне.
Ледок отчужденности треснул.
— Динь-дон, — звякнул невидимый колокол, отмечая новизну.
Дива и дивочка, осень и весна, нашли общий язык.
Алла Пугачева взмахнула рукой и из мокрого рукава ее вылетел сполох.
Флаг — знак особого отличия «Детского мира» — оказался в руках Никифора.
Покойный сквозняк, прежде было задремавший, стал весело играть с полотнищем, показывая его во всей красе: на белоснежном поле желтым шелком был вышит треугольник, а в нем — глаз — всевидящее око.
Никифор Петрович Пан, сделавшийся знаменосцем, был безмерно счастлив. Мечты сбывались на глазах.
— А что вы тут делаете? — осмелев, спросила девочка.
— Подслушиваю, — Алла Пугачева набрала горсть пены и приложила к уху. — Внимаю мировым голосам. Их у меня тут целая фабрика. Да, ты бери, не колготись. Все свои.
Майка шагнула к ванне, зачерпнула пены и прислушалась.
Ничего.
В ухе была только мылкость и щекотанье.
— Как тебе? Любо? — спросила Прима.
— Щекотно, — призналась девочка.
— Врать не научилась, — похвалила Алла Пугачева. Она пошевелилась, будто возя рукой по дну своей чудесной ванны. — А так слышно?
Майка замерла. В ухе еще немного постреляло, но вот уж сквозь треск послышалось нежное пение. Невидимые ангелы исполняли:
— Это не их песня, — сказала девочка. — Она чужая.
— Она спетая, — поправила Прима. — Песню выпустили на волю. Теперь хоры мальчиков-зайчиков и девочек-припевочек могут исполнять ее как хотят и когда хотят. Искусство, доча, принадлежит народу, если оно стало классическим…
— Понимаю, — сказала Майка, вдруг вспомнив их последний поход в консерваторию.
Они тогда слушали Баха, который гремел, будто настоящая война. Мама, чуткая к любой музыке, едва не плакала от восторга, Майка радовалась за маму, а самый военный человек в их семье спал на концерте, как убитый. Папа не любил войну. А война, кажется, не любила папу, потому что ни разу его не призвала. «Зато он остался моим личным, а не её общественным папой», — мимоходом порадовалась девочка.