Когда Ганс уходил в сопровождении своей матери, Вильгельмина чувствовала себя огорченной. Часы тянулись бесконечно. Безмолвие жилища наводило тоску. Ей хотелось снова услыхать голос Ганса, представить себе его лицо, и она огорчалась, что у нее в душе беспрестанно терялся его образ. Хрупкость человеческой памяти, в которой показывается только настоящее и которое, однако, мало помогает в разлуке и сохраняет только то, что хранит в своей глубине зеркало. Она помнила немного светлые волосы Ганса, острый профиль, всю его фигуру, но где оставался неуловимый оттенок его глаз, линия рта, заканчивавшаяся немного презрительной складкой? Вильгельмина искала, старалась; она нуждалась в дорогом лице. Ей хотелось бы иметь его портрет, чтобы помогать себе…
Но она не смела спросить его об этом, она не смела ничего сказать. Он был всегда так серьезен и холоден, говорил с ней как с чужой или как с младшей сестрой, с которой не о чем говорить! Разумеется, он слишком хорошо знал ее ребенком, чтобы теперь обращаться с ней, как с взрослой, как с молодой девушкой, в которую она превратилась.
Никогда ему не приходила в голову мысль любить ее иначе, чем любят подругу детства, жениться на ней. Вильгельмина отчаивалась.
Г-жа Данэле, когда находила ее в слезах, не сомневалась ни на минуту относительно причины ее горя. Слезы молодой девушки, слезы любви!
Она вызвала свою дочь на откровенность… Затем нежно стала успокаивать ее, давать советы. Она рассказала ей о том, чего Вильгельмина не знала: о необыкновенном благочестии Ганса, о его прежних планах, о его духовном призвании, о его желании поступить в орден, на которое г-жа Кадзан не давала своего согласия, заставив его обещать немного подождать, до совершеннолетия. Но подобного рода решения не исполняются, исчезают бесследно, если человек проводит несколько лет в свете.
— Ах, да, — сказала Вильгельмина, — когда я была в монастыре, я тоже хотела стать монахиней.
— Не огорчайся. Надейся. Я сама и г-жа Кадзан, мы понимаем твою любовь и были бы рады, если бы ты вышла замуж за Ганса. Он достоин твоей любви! Не плачь, Вильгельмина!
Молодая девушка бросилась на шею к своей матери, горячо поцеловала ее, и ее глазки засверкали, осушенные от всякого горя, вызывающего слезы. Затем, успокоившись, она сказала:
— Да, но если он будет упорствовать и захочет быть священником?
— Это твое дело, Вильгельмина. Заставь себя любить. Ты его любишь, это главное. Устрой так, чтобы он узнал об этом, угадал… Мужчины любят, в особенности, когда знают, что их любят…
Глава VI
Г-жа Данэле рассказала г-же Кадзан сцену огорчения Вильгельмины. Трогательный заговор двух матерей, имевших одну и ту же цель — излечить двух больных детей. Действительно, их болезнь, казавшаяся столь разною, была одинакова. Один из них страдал от веры, другой — от любви. Но разве вера и любовь не являются двумя ликами Бесконечности? Они оба страдали от одиночества и избытка чувств, необходимости сблизиться с кем-нибудь и обменяться мыслями. У нас только одно сердце для всякого рода любви. Ганс, разумеется, молился Богу нежными словами, Вильгельмина любила Ганса с порывами, дышавшими поклонением. Излечение болезни также было одинаково; надо было их вылечить при помощи друг друга; но как их убедить в этом? Обе женщины находились в нерешительности и тосковали, так как они ждали этого великого события, свадьбы, чтобы чувствовать себя еще ближе друг к другу после стольких лет верной дружбы, точно они отныне составляли одну семью…
Им казалось, что в день свадьбы они сделаются сестрами. Г-жа Данэле советовала своей старой подруге поговорить об этом с Гансом, искусно разузнать обо всем… Но та колебалась относительно тактики. Не надо было, чтобы ее сын подозревал об их намеченном плане, проекте. Он еще менее поддался бы ее уговору, если бы ему показали, что она хочет влиять на него, распоряжаться его будущим, снова затрагивать вопрос об его призвании, относительно которого было установлено условие между ними. Разумеется, все устроится само собой! Лучше предоставить все судьбе! Молодые сердца лучше понимают друг друга с полуслова. Когда-нибудь, с помощью оттенка времени дня или оттенка своего голоса, Вильгельмина может сделать больше каким нибудь словом, чем они обе длинными разговорами и стратегическим искусством.