Он родился через год, день в день, после брака его родителей. Двойная годовщина! Сын — наследник для продолжения этого славного имени Кадзан, столь знаменитого с давних пор в этой местности. Отец новорожденного продолжал достойным образом носить это имя. Это был ученый, который был назначен архивариусом в этой провинции и вследствие этого жил среди архивов, хартий, первых печатных книг, дорогих рукописей, обломков знаменитой эры города Брюгге, достоверных доказательств великого прошлого, которые он любил переиздавать с объяснениями или в виде ученых монографий.
Во время рождения ребенка он работал над новыми и важными документами, относившимися к Гансу Мемлингу, яркому гению Фландрии, с целью выяснить, была ли рака мученицы св. Урсулы заказана богатым буржуа, как многие думают, или она была написана им в больнице Брюгге, где находится она и сейчас, в то время, когда он нашел там приют, и ракой должна была выразиться его мечта в ту пору, как он начинал выздоравливать.
Таким образом, отдавшись всецело изучению жизни великого художника, которым он восторгался, ему пришла в голову мысль дать это имя новорожденному. Ганс! Красивое, немного короткое имя, которое точно устремляется ввысь и снова падает, как пресеченный фонтан. Ганс! Имя святого служителя искусства, которое должно было принести счастье. Ребенка окрестили этим именем, которое беспрестанно теперь повторяется в доме отцом, матерью, кормилицей, прислугой, утром, вечером, даже во сне ночью ("Ганс! Ганс!"), постоянно производит свой короткий шум, точно омоченный брызгами фонтана, скрытого в комнате.
Радость при появлении ребенка; который одновременно является олицетворением двух людей! Зеркало, где любящие супруги видят друг друга в одном лице! Опьянение семьи, которая только что создается! Но каждое большое счастье является точно вызовом, сильным светом, привлекающим черных бабочек, злую судьбу. Не надо, чтобы были слишком счастливые люди. Они мешают жить всем другим, которым выпадают только посредственные часы, мимолетные радости, розы, поливаемые слезами.
Семья Кадзан была слишком счастлива. Древний, почерневший фасад дома слишком громко смеялся светлым смехом тюлевых занавесок на окнах. Приданое Ганса было слишком белым.
Большое несчастье случилось с его отцом, и вот пришлось обернуть крепом все белое, даже колыбель, точно спустить флаг на этой хрупкой лодке, отправляющейся в жизнь.
Ганс, ничего не понимавший в неожиданном трауре, начинал улыбаться. Трагическое событие произошло ночью. Всегда колыбель Ганса стояла возле постели, где спали его отец и мать. Точно большой корабль находился в соседстве с маленькой лодкой, оберегая ее единственного хрупкого пассажира… Это мать стремилась к такому ревностному наблюдению. Она не осмелилась доверить ребенка кормилице ночью. Эти деревенские девушки отличаются таким крепким сном, настолько отдаются ему, что кормилица могла бы и не услыхать, как проснется Ганс, начнет плакать, она могла дать ему простудиться при его стремлении всегда сбрасывать одеяло, делая жест новорожденных и умирающих, которые столь близки к небытию, как будто боятся всего того, что отягощает, делает их неподвижными…
Г-жа Кадзан, напротив, до мелочности заботилась о Гансе. Она часто вставала, пеленала его в гагачий пух; даже когда она засыпала, что-то в ней продолжало бодрствовать, какая-то мелкая доля сознания, остающаяся у нас и во время сна и пробуждающая нас в дни, когда надо встать рано, чтобы ехать на какой-нибудь вокзал.
Когда ребенок испускал только легкий крик, являвшийся точно трещиной в прочной нити его сна, отец иногда, чтобы не беспокоить мать, протягивал руку к постели, качал минутку колыбель, точно создавал легкую килевую качку для хрупкой лодки, которая вскоре останавливалась неподвижно среди общего молчания, усыпив своего маленького пассажира. В эту ночь ребенок всхлипывал. Г-жа Кадзан позвала своего мужа, охваченная сильным сном: "Ганс плачет. Покачай его немного…" Отец ничего не отвечал. Г-жа Кадзан, наполовину просыпаясь, повторила: "Ганс плачет".