— Прошу вас!
— Я прислан к вам преподавать историю, — сказал вошедший и доверчиво улыбнувшись, подал Борису Петровичу документы. Улыбка была доброй и как бы стирала отвердевшие волевые складки в уголках небольшого рта.
Валин, привстав, пожал руку историка, кивком головы снова предложил сесть.
— Мне, Сергей Иванович, уже звонили из гороно, говорили о вас.
— А я, Борис Петрович, сам напросился в вашу школу.
Они оба рассмеялись, довольные тем, что, никем не представленные, назвали друг друга по имени и отчеству, как давние знакомые.
Сергей Иванович Кремлев сразу отметил в «своем директоре» умные с житейской хитрецой глаза, сочный голос и остался доволен первым впечатлением.
Расспросив в гороно о Волине, Сергей Иванович решил идти именно в его школу, потому что находилась она в заводском районе и славилась спаянным творческим коллективом.
«Вы там не найдете ничего необычайного, — напутствовал Кремлева инспектор гороно. — Директор, я бы сказал, ходит по земле, а дружный коллектив учителей трудится без шума, суеты… Их сила — в черновой повседневной работе».
После пятилетнего перерыва, связанного со службой в армии, Кремлеву не терпелось проверить себя на работе в школе, почувствовать, чего он стоит теперь как воспитатель и учитель.
В армию Кремлев пошел добровольцем, проделал путь от рядового до капитана, командира стрелкового батальона, был дважды ранен и опять возвращался в строй. Пока шла война, желание вернуться к любимому делу не было так мучительно остро. Правда, хватало за сердце, когда видел подожженную врагом школу, глобус в снегу или надпись детским неустойчивым почерком на доске в обледенелом классе: «Мы еще вернемся». Но были бои, походы, выполнение священного долга, была жгучая ненависть к захватчикам.
Когда же Великая Отечественная война закончилась и учителей, прежде других, демобилизовали, а Кремлев был оставлен в армии, он страстно стал мечтать о школе. Воспоминания о ней не давали Сергею Ивановичу покоя. И вот, через год, он добился, наконец, разрешения возвратиться к детям.
Директор просматривал бумаги, а Кремлев незаметно с любопытством поглядывал на своего нового начальника. Коренастый, с широкими, несколько покатыми плечами Волин крепко сидел в кресле и понравился историку спокойной уверенностью движений.
Боясь, что директор почувствует его изучающий взгляд, Сергей Иванович начал смотреть в окна.
С высоты второго этажа виднелись скользящие дуги трамвая, желтовато-зеленые верхушки деревьев, за которыми раскинулся рабочий поселок, дома общежитий, заводские подъездные пути, здания в лесах, дымящие кирпичные трубы. Нестерпимо ярко горели в лучах солнца стекла заводского корпуса. Издали казалось — струится ртутная полоса.
— Будем вместе работать, — откладывая в сторону бумаги, сердечно сказал директор. — Ваша предшественница, — уже деловито продолжал он, — была руководительницей девятого класса. Ей пришлось уехать в связи с новым назначением мужа-инженера. Теперь по наследству девятый переходит к вам. О классе говорить не стану. Приглядитесь сами. Педагогический коллектив у нас в школе сплоченный, ищущий, и если иногда, — он не закончил фразу, — впрочем, сами все увидите.
Они договорились о классах и часах.
В дверь постучали. Вошла девушка лет двадцати двух в темносинем платье с длинными рукавами. Она была чем-то расстроена. Большие, серовато-голубые глаза, круглый овал лица, мягко очерченные, слегка дрожащие губы делали ее похожей на обиженную девочку, считающую себя самой несчастной на свете. Негустые, светлые брови, казалось, хотели сбежаться на переносице и не дотянулись друг до друга.
Волин удивился, увидя Анну Васильевну, — у нее сегодня не было уроков — и выжидающе посмотрел на учительницу.
Анна Васильевна, дробно простучав каблучками, подошла к столу директора и, не обращая внимания на незнакомого человека, вся поглощенная какими-то своими переживаниями, с отчаянной решимостью сказала:
— Борис Петрович! Я больше не могу работать в девятом! Не могу и не буду! — и опустилась на стул.
Сергею Ивановичу видны были ее ссутулившиеся плечи и розовая мочка маленького уха. «Словно воробушек, попавший под сильный дождь», — подумал он и тут же усмехнулся, уж слишком лиричным показалось ему это сравнение. Да оно и не вполне подходило для молодой учительницы, когда она снова подняла голову. Губы ее теперь были плотно сжаты, взгляд полон непримиримости. Прерывающимся от негодования голосом она сказала:
— Знаете, что себе позволил вчера… что себе позволил этот Балашов?