— Ну так как же?.. Берись! Дело нужное.
— У меня там два выговора, еще с прошлого года, — ответил Зарубин уклончиво.
— Подумаешь, важность… Снимем! Надо будет — и снимем. Кроме того, и стипендию можем дать, если отметки свои подтянешь, и от платы за обучение освободим, все это в наших руках. Ведь с деньгами, поди, туговато? Вот то-то!.. Я ведь помню, как ты учился на первом-то курсе, круглым отличником был. И ту викторину помню, когда старшекурсников наших ты, можно сказать, за пояс заткнул. Я ведь тогда еще взял тебя на прицел: вот бы кого нам в актив! А ты почему-то стал хуже учиться…
— Я не один стал хуже.
— Знаю. Многие этим манкируют. Вот и надо впрягаться, тащить, так сказать, этот воз сообща!..
Зарубин сказал, что он хочет подумать.
На этом они и расстались.
3
О своем разговоре с Гапоненкой Александр рассказал Еввину.
— Ну и как ты решил? — спросил его тот.
— А никак…
— Вот и дурак!
— Почему!?
Еввин принялся ему объяснять, что стенная газета — это общественный орган, трибуна. Вместо того чтоб выражать протесты свои в туалете на стенках, как это делают многие, не лучше ль использовать стенгазету, орган официальный, где можно по всем вопросам высказываться? Ему, Зарубину, предлагают большое и нужное дело, а он от него нос воротит. Ну не дурак ли он после этого?..
— С этой трибуны знаешь что можно делать, какие вопросы решать?..
В чем-то Зарубин был с ним согласен, но ведь разве директор дозволит? Он тут же начнет командовать, все повернет по-своему! Он же, Зарубин, отнюдь не горит желанием оказаться в руках у Гапоненки куклой, вторым Слипчуком…
— И все-таки ты не спеши с отказом, Сашок, подумай об этом серьезно! — напутствовал Алексей.
Поводы для раздумий конечно же были. Дисциплина в училище еще больше ослабла, и хотя Гапоненко ужесточал взыскания, к ним все настолько привыкли, что перестали бояться совсем. Бесперспективность дальнейшей учебы становилась все более очевидной, терять было нечего.
Разложение, распад, как замечал Зарубин, начинаются там, где из рук вон плохо организовано дело, где люди утрачивают перспективу и ударяются или в пьянство, как в мастерских, или в разброд, как в училище, где участились случаи драк, грубости, манкирования занятиями, как выражался в своих приказах Гапоненко. Выпивки стали теперь нередки и у студентов. В общежитии распивали открыто, было уж несколько случаев появления студентов в нетрезвом виде даже и на уроках. Вернувшись с занятий, ребята наглаживали брючата и к вечеру, где-то подвыпив, устремлялись в местный ДК. Касьянинов Алик увлекся молоденькой медсестреночкой Тосей из местной больницы, в общежитие возвращался поздно, частенько под мухой, брал в руки гитару и под гитарные переборы принимался вырыдывать:
Володька Азарин присох по неопытности, незрелости к другой медсестреночке, Лёле, о которой ходили слухи, будто местные парни прежде чем обрести собственную дорогу в амурных делах, стажировались у ней. Рыжеватая, с конопатеньким личиком Лёля, по слухам, была добра, безотказна и оставляла охотно ребят у себя ночевать.
За систематический пропуск занятий и выпивку Гапоненко объявил Володьке строгий с предупреждением. Этим же самым приказом он был снят со стипендии, как не оправдывавший звания отличника.
В очередной раз засыпался Стасик Средзинский, попался на краже холста со сцены ДК. В милиции завели на студента дело. Гапоненко вновь побежал выручать, но на этот раз безуспешно. Не без подсказки директора, задним числом Стась написал заявление, а Гапоненкой — также задним числом — был издан приказ об освобождении его от учебы по личной просьбе. С тех пор Средзинский исчез, больше его не видел никто ни в селе, ни в училище.
На уроках талицкого искусства занимались теперь кто чем — рисовали карикатуры, бились на спор, об заклад.
Рыжаков как-то заспорил с Еввиным, что выпьет в столовой без передыху двадцать стаканов горячего чая. Это пари собрало все курсы, наутро в столовой было не протолкнуться.
Рыжаков без труда осилил первые десять стаканов и доводил этот счет уже до пятнадцати. На шестнадцатом стал выдыхаться, девятнадцатый затолкал с превеликим трудом, а вот двадцатый, последний никак не лез ему в горло — жидкость выхлестывалась обратно, не принимала душа…