Но вот и его наконец затолкал. И когда он, весь мокрый, как мышь, отвалился бессильно к стене, в столовой раздался такой оглушительный рев, что задрожали оконные стекла. Победителя вынесли из столовой и донесли до училища на руках.
Начало уроков сорвали. Рыжаков же после этого случая несколько дней не ходил на занятия, а с посеревшим лицом валялся на койке и охал, страдая желудком и поминутно бегая в туалет.
У Еввина он не остался в долгу. Вычитав где-то, как развлекались в прежние времена гардемарины царского флота, решил повторить их шутку. Подговорил четверых доброхотов, и крепко спавшему Еввину заклеили очки. Затем потушили лампу, запалили газету и с горящей газетой в руках начали топать и бегать по комнате, словно кони, с криком «пожар!»
Еввин вскочил и, не видя кругом ничего, слыша лишь крики и чувствуя запах дыма, заметался по комнате в поисках выхода, сослепу налетая на койки.
Вновь запалили лампу. Встреченный дружным гоготом, Еввин остановился, медленно снял очки, обводя однокурсников помутившимся, отстраненным взглядом. Затем вдруг с коротким болезненным криком свалился, словно подрубленный, на пол, принялся вытягиваться, кататься, весь неестественно напрягаясь, и колотиться затылком об пол.
Лицо его побледнело, приобретая синюшный оттенок, на почерневших губах вскипела серая пена, глаза закатились под лоб.
Все пораженно и немо смотрели, не понимая, что с ним происходит. «Ноги, ноги ему держите! — испуганно выкрикнул кто-то. — Ноги держите и голову!!»
На Еввина навалились, пытаясь прижать его к полу. И было странно и удивительно видеть, с какою легкостью он, с его хлипкими мышцами, начал разбрасывать в стороны, словно котят, навалившихся на него здоровых парней.
Делалось жутко при виде мелко дрожавших его, трепещущих век и ресниц, судорожно мерцавших зрачков, закатившихся под лоб…
Вскоре припадок утих. Еввина перенесли, уложили на ближнюю койку.
Он лежал неподвижно, с заострившимся носом, свинцовыми веками, с помраченным сознанием, не реагируя ни на что, лишь по телу его время от времени пробегали короткие судороги.
Александр расстегнул ему ворот рубахи и вытер губы. Затем положил на подушку еввинские очки, а вернее, то, что осталось от них, в суматохе растоптанных вдребезги.
Рыжаков, одуревший сначала от страха, от боязни ответственности, сразу же ожил, как только Еввин открыл глаза, и бодро принялся травить историю об одном мужике, тоже страдавшем такими припадками, как тому мужику начинало казаться во время припадка, что сделался он царем, угодил прямо в рай и начал беседовать там с самим господом богом…
Его оборвали: «Заткнись ты, кретин!» Рыжаков сразу смолк, недоуменно моргая коротенькими ресничками, не понимая, чего он такого себе позволил.
В выпивках и забавах подобного рода Зарубин участия не принимал, в ДК на танцульки не бегал, девочками не увлекался. Волновало его постоянно другое. Думалось сделать в жизни нечто такое, некий великий подвиг, но как его сделать, с чего начинать, было неясно, и он решил закаляться, готовиться к этому подвигу. По утрам регулярно стал делать зарядку, а после занятий, оставшись в давно пустовавшем спортзале, пыхтел над гирями, штангой. Или на пару с другим однокурсником, Зыковым, уходили на гумна и там, в просторном сарае, на сенном одонье принимались разучивать сальто-мортале, «флик-фляг» или, набив рукавицы остатками сена, учились боксировать.
Закалка телесная шла успешно, но вот как закалять свою волю, тут полной ясности не имелось.
И вот однажды случай такой представился…
Глава VII
Было это под выходной, в субботу. Ребята, вернувшись с занятий, валялись на койках. Как всегда, бормотал репродуктор, кто-то читал, рисовал…
Как и с чего началось, теперь уж не вспомнить, но кто-то завел разговор, может ли человек провести ночь на кладбище. Неожиданно разговор перерос в шумный, отчаянный спор.
Вот тогда-то он, Александр, не принимавший участия в споре, встал и сказал, что нечего зря драть глотки, сегодня же вечером он всем докажет, что ничего невозможного в этом нет.
Еще не стало смеркаться, как он, напялив тужурку и шапку-ушанку, резиновые свои сапоги, отправился за село, к старой кладбищенской церкви.
Кто-то крикнул вдогонку:
— В полночь проверить придем!..
…Стояла поздняя осень… Кладбище было пустынно, ограда во многих местах развалилась (сюда забредало стадо), вдоль нее неприютно торчали березы, вязы и липы, по-осеннему голые, с черными шапками гнезд на вершинах, на мокрых ветвях.