Под конец, уж совсем по-отечески пожурив студента, он отпустил его со словами, чтоб тот хорошенько подумал, продумал бы крепко свое поведение, и чем он скорее его осознает, тем будет лучше и для него самого, и для всех.
4
Зарубин ушел от него с твердым решением стоять до конца.
После занятий, у раздевалки, у выхода, поспешая в столовку, он неожиданно натолкнулся на Норина, чуть не сбил его с ног. Конфузливо извинившись, хотел пройти мимо, но старый художник остановил:
— Это о вашей газете все говорят?
Зарубин молча кивнул.
— Смело, конечно, вы там, сердито… Жаль, я не смог до конца прочитать, снять успели ее.
Постоял, потоптался на месте, рукою пощупал больную ногу и продолжал сипловатым своим, ворчливым баском:
— Правду-матку решили выложить всю? Все как есть?.. Ну что же, похвально, это вам делает честь. Только знаете что? Ведь и правда, кричащая о себе не у места, дура. Это еще Чистяков Павел Петрович покойный говаривал…
Зарубин уперся глазами в пол. Осторожничать призывает? Как бы кого не обидеть? Вот от кого уж не ожидал!..
— Что вы насупились так? — Вскинув навесы лохматых бровей, старый художник глянул на студента пронзительно-голубыми глазами. — Подумали, струсил старик, место свое потерять боится и потому уговаривать будет? Не в этом все дело…
Помолчал, недовольно сопя, подвигал губами и заговорил сердито, что он уже прожил долгую жизнь, всякое повидал и заранее знает, чем все это может закончиться.
Дело в том, что в училище ничего не изменится, а все будет по-прежнему, и Гапоненко будет на месте. А уж если и может кончиться для кого это плохо, то только лишь для студента Зарубина, для него одного.
— Я знаю, сейчас вас студенты считают героем. А пройдет какое-то время, остынет накал — и случись с вами что, вас никто не поддержит. В лучшем случае посочувствуют — и расстанутся с вами с легкой душой.
— Так что же… выходит, лучше сидеть сложа руки и ждать, пока не развалится все?! — запальчиво крикнул Зарубин.
— Я не об этом. Я только хочу вам сказать, что наскоками ничего не добьешься.
И старый художник стал говорить, что дело тут, собственно, не в Гапоненке. Не был бы он директором — был бы кто-то другой, может, такой же, а может, и хуже. Гапоненко — только чиновник, он — исполнитель. Правда, слишком ретивый, притом еще и невежественный, он даже не замечает, как губит то дело, к которому он приставлен. Но для него и не главное это, а главное — выполнять указания. И он выполняет. И хорошо понимает, что это и есть для него самое главное.
Старик раздумчиво пожевал сморщенным ртом.
— Не знаю, как вы к моим словам отнесетесь, но все же хотел бы вам дать один дельный совет…
Зарубин напрягся: это какой же?
Старый художник еще помедлил, потом произнес:
— Думаю, лучше вам помириться.
— Это с Гапоненкой, что ли?!
— А с кем же еще! Он ведь и сам весьма заинтересован, чтобы не предавать это дело широкой огласке, не выносить этот сор из избы.
— Нет уж, позвольте…
— А вы не очень-то кипятитесь. Вам надо учиться, закончить учебу, а Гапоненко вам этого не позволит, он будет искать самый малейший повод освободиться от вас. Да и время сейчас такое…
Видя, что собеседник его не поддается на уговоры, старый художник сказал, что он просто считал своим долгом предупредить молодого студента, а дальше уж тот пускай думает сам.
Расстались, так и не согласившись друг с другом, Зарубин ушел на обед с упрямо набыченной головой. Нет, просто так он не сдастся! Свою правоту он будет отстаивать перед кем угодно, любыми путями и средствами. Еще сегодня он что-то предпримет — к примеру, возьмет и напишет письмо в областную газету. Или в «Комсомольскую правду». Пускай он пока и не комсомолец, но там разберутся, поймут…
5
За письмо он засел в тот же вечер. Закончил и прочитал его Еввину.
Кое-что зачеркнув, Алексей заявил, что нужно поменьше эмоций, а больше фактов, и заставил переписать всё заново.
Утром письмо прочитали ребятам. Их все поддержали, лишь Долотов и Слипчук были против. Слипчук промолчал, а Федя решительно заявил, что дирекция лучше их знает, как поступать, а ихнее дело — учиться, а не наводить разную критику.