Первым принес известие Филичев. Плохо скрывая радость (Сашка частенько его донимал), Ильюшечка сообщил, что Зарубина исключили и есть уж приказ.
Все сразу окружили его, выпытывая, за что, какая формулировка, но Ильюшечка сам, оказалось, не видел приказа, а только слышал о нем от других.
Невдолге за Ильюшечкой появились Слипчук и Долотов, оба строгие, с отрешенными лицами. Гошка с желтым своим портфелем и в хромовых сапогах тотчас юркнул в свой закуток и затаился, видимо не желая давать объяснений. Долотов же, пройдя к своей койке, на вопросы ребят туманно ответил, что, мол, наконец-то Зарубин добился, чего так хотел…
Уже стемнело, когда появился Зарубин, весь вымокший, грязный, с лицом воспаленным и серым после бессонных ночей. Молча скинул тужурку, снял сапоги и лег, отвернувшись к стене.
Понимая его состояние, ребята не лезли с расспросами. Один только Еввин, чуть выждав, поднялся с постели и молча направился к Сашкиной койке. Подсел, положил на плечо лежавшему Сашке руку, позвал негромко:
— Сашок!..
Зарубин не шевельнулся. Лежал, зарывшись в подушку лицом.
— Сашок, повернись на минуту! — Еввин потряс его за плечо.
Зарубин вывернул на него воспаленные после бессонной ночи глаза:
— Ну чего ты?!
— Поговорить бы надо… Как там кончилось все? Расскажи.
— Завтра об этом! — буркнул тот отчужденно и снова зарылся лицом в подушку.
Еввин растерянно поглядел на него и молча отправился на свою койку.
2
Он был не в силах заснуть вот уж вторую ночь. Лежал, уставив глаза в невидимый потолок и слушая храпы и сонное бормотание ребят, снова и снова принимался перебирать в памяти все, что случилось за эти последние дни, пытаясь найти истинную причину того, что с ним приключилось.
Вчера был Гапоненкой снова созван профком, снова его вызывали на заседание.
Перед тем как отправиться Сашке, Еввин проинструктировал друга, как ему там держаться и что говорить.
Открывал заседание Слипчук, но вожжи, по давней привычке, сразу же взял в свои руки директор.
Тогда Сашка встал и сказал: поскольку он сам, Зарубин, пока что является членом профкома, никто его из состава профкома не выводил, он возражает против такого порядка. Профком должен вести председатель, а не директор. Если ж дирекция хочет, чтобы профком рассмотрел на своем заседании какой-то вопрос, пусть сначала она внесет на рассмотрение официальное представление, письменное, иначе решение не будет иметь законной силы.
Это его предложение вызвало замешательство. Члены профкома в правах своих разбирались нешибко, привыкли, чтобы профкомом руководил директор. Заседание перенесли на субботу, и вот сегодня Гапоненко подготовил это свое представление — проект приказа об исключении студента третьего курса Зарубина.
Теперь перед Сашкой стоял другой человек, не тот, что недавно пытался его уговаривать. Перед ним был противник, противник жестокий и беспощадный. Он обвинял его в злостном, умышленном хулиганстве, поступок его со стенной газетой расценивал как злостную хулиганскую выходку, обвинял в анархизме, в третировании и оскорблении товарищей и заявил под конец, что он, Зарубин, льет воду на мельницу классового врага.
Перебивая его, Слипчук поспешил заявить, что Зарубин давно уж находится под влиянием Еввина, а каждому из присутствующих известно, кто такой этот Еввин… Долотов же добавил, что Зарубин ведет себя так потому, что он начитался Писарева. Причем он читает не просто сам, а собирает ребят и при них восхищается вслух, как блестяще тот пишет… Его поддержал Немочилов, студент со второго курса, сказал, что видел он у Зарубина еще и томик Есенина.
Он опять отбивался как только мог, пока Гапоненко, снова взяв слово, не квалифицировал все его действия и поступки как явно вредительские, враждебные, а под конец заявил, что это — левацкий загиб и троцкизм.
При этих словах Гапоненки все у него внутри поднялось, закипело, кровь горячей волной ударила в голову. Плохо помня себя, чувствуя только, как смертельно его оскорбили, он выбежал вон и, не зная, куда подеваться от невыносимой обиды, сунулся в первый попавшийся закуток, где уборщица оставляла свои принадлежности — ведра, щетки и всякие тряпки. Стоял и трясся всем телом, кусая до крови губы, чтобы не разреветься, не в состоянии унять колотившую тело нервную дрожь.
Дальнейшее заседание профкома происходило уже без него, он даже не знал, чем все там закончилось.