Сзади же падает четко одно только слово:
— Дикобраз!
Сашка не понял.
— Дикобраз, говорю, получается.
И отошел.
Сашка взглянул на рисунок… И верно! Столько настряпал вспомогательных линий, что на бумаге не куб, а натуральный дикобраз.
— Разберитесь в рисунке! — бросает кому-то.
— Не срисовывайте, а рисуйте! — Это он Суржикову. — Учитесь смотреть на натуру, а не на свой карандаш.
Подходит к девчатам:
— Не надо, когда рисуешь, сводить глаза в одну точку! Смотрите в предмет, старайтесь форму увидеть, а не просто часть контура. Кто формы не видит, тот и линии правильно не нарисует. Учитесь смотреть на натуру и видеть все сразу, всю массу, так сказать, целиком. А начинать надо с общего…
Многое надо запомнить, многому научиться. А как же! Рисунок, как им постоянно внушал Досекин, основа всего.
Дела у Сашки шли вроде неплохо, все он усваивал, схватывал на лету. Кольке же «школа» давалась труднее — мешали привычки, прежние навыки. Другие над компоновкой еще потеют, а у него с Казаровским давно все готово, и растушевано даже с этаким шиком, как у большого художника. Но вот подходит директор и заставляет обоих все переделывать заново.
«Мастеровитость» Досекин преследовал. «Это все после, после придет, а пока что учитесь правильно видеть предмет, правильно строить форму». Колька же с Казаровским больше всего боялись, как бы не засушить рисунок.
3
Занимались по семь часов ежедневно (три отводились на общеобразовательные). За два прошедших года Сашка успел уж отвыкнуть от школьных порядков, и было трудно высиживать за мольбертом долгие эти часы. К тому же опять кончились деньги. И у него, и у Кольки. Послали домой по письму, а пока пробавлялись кой-чем. После занятий весь курс их, едва заслышав звонок, тут же срывался с места, расхватывал в раздевалке одежку и, на бегу одеваясь, не попадая рукой в ускользавший рукав, галопом, диким топочущим стадом мчался в столовку, спеша занять очередь. После обеда кто оставался учить уроки, кто шел на базарную площадь или же к Дому крестьянина рисовать лошадей. Сашка же с Колькой уходили вдвоем на пустые поля за селом и шелушили там вытеребленный, но еще остававшийся в кучках горох, который колхозники не успели свезти на гумно, или подбирали ржаные колосья, жевали зерно, обманывая пустые желудки.
Все чаще стал вспоминаться дом, одолевала тоска по родным. Хоть дома порой тоже впроголодь жили, но все не без хлеба. А по праздникам мать даже пекла пироги. Иной раз и в будни ели лепешки, прожаренные на масле, горячие, огневые. Утром, бывало, топится печка, гудит, полыхает огонь, багровым полотнищем загибаясь в чело, а мать, вся розовая от жара, мечет лепешки на двух сковородках на под, жарит их притипылу…
Лепешки стреляют маслом, трещат, а дух по избе такой, что мертвый не выдержит, вскочит. Вот и они… Сорвутся с постели, летят вчетвером на кухню: «Ма-амк, дай мне лепешки!» — «И мне, и мне!» — «Да погодите же вы, окаянные, дайте дожариться!» — а сама уж снимает ножом самую первую, огневую, кипящую, всю в золотистых пупырышках масла. «Што сохватали, дайте отмякнуть!.. Господи, так из рук вот и рвут». Коська, Фенька и Венька и теперь по утрам, поди, эти лепешки едят…
Воспоминания усиливали тоску.
Но вот и они наконец разговелись, получили по денежному переводу, а Сашка вдобавок еще и посылку — домашние колобки, сухари. Сидели над ней, пока не наелись от пуза, запивая холодной водой из ведра. Даже ночью вставали и ели, пока не прикончили всю.
Дня через два пришла посылка и Кольке. Но Колька не торопился делиться, запрятал ее под койку, дал только Сашке горсть сухарей.
Ночью сквозь сон Сашка услышал шорох. Открыл глаза и прислушался. Мыши? Нет, это были не мыши. Это товарищ его запускал в темноте под кровать свою руку, доставал и осторожненько, тайно грыз свои сухари.
Сашка долго не мог заснуть. Лежал и глядел в потолок. Сказать ему или нет, кто он такой после этого?
Он давно уже чувствовал, что в их отношениях наметилась трещина. Вскоре же после начала учебного года между первокурсниками словно кто плугом проехал, всех поделив на три части. Особую группу образовали таланты. За ними шли серяки, посредственность. К третьей, последней, принадлежала бездарь. И плохо было тому, кто попадал в этот разряд.