Всё же в голове Эскеля была одна чудна́я догадка, вселяющая уверенность, что арсенал не пригодится.
Волколак уже сидел на холме, озарённый лунным светом, как его обычно рисуют в книжках. Ведьмак без труда подошёл к нему близко. Слишком близко — для чудовища, которое обладает тонким слухом и не собирается отдавать жизнь за так.
— Даже сопротивляться не хочешь? — спросил его Эскель. Затем сел рядом и отложил меч подальше.
— Не боишься садиться рядом вот так? — ответило чудище.
— А ты разве собираешься на меня напасть?
Волколак замолк на время.
— С каждым полнолунием всё труднее себя сдерживать. Могу и напасть. Не хочу, но могу. Поэтому давай закончим с этим поскорее… чтобы я никого не убил.
— Сорок лет никого не убивал, а тут начнёшь, Славомир?
Чудище привскочило на месте и уставилось на ведьмака зелёными глазами:
— Как догадался?
— По следам сапог у тебя около дома. Я такой же след нашёл здесь, рядом с холмом. Да и ведьмачий медальон рядом с тобой в последний раз подрагивал.
— Ты и впрямь хороший ведьмак, Эскель…
–… и как хороший ведьмак скажу, что проклятие ликантропии часто снимается. Зря ты помирать собрался и объявление на своё убийство написал. Ещё и про зерно в соседнем селе наврал. У вас нивы такие, что зимой можете питаться одними пирогами, да ещё на посев хватит.
Славомир приблизил волчью пасть к соседу:
— Как это — снимается?
— Если найти, отчего проклятие пришло, — легко.
Обе здоровые лапы обхватили косматую голову.
— Милосердные боги! … Я же, как в одиннадцать лет в первый раз обратился, жить перестал! Не женился — боялся, что дети переймут. С каждым полнолунием всё больше хотел крови. Овцу помнишь? Я же тогда в деревню вошёл, чтобы кого-нибудь из спящих людей задрать! Как раз было жарко, мужики ночью на улице спали. И овца эта была привязана к колышку. Не знаю, какие боги дали мне сил, но я заставил себя кинуться не на людей, а на овцу эту. Унёс её сюда и заставлял себя думать, что жру человека. А ты говоришь, это всё… снимается?!
Лапы опустились к глазам, и на шерсти блеснула влага. Голос волколака надломился.
— Ты хоть знаешь, Эскель, что ты сейчас сделал? Ты жизнь мне вернул! Я…
— Постой, не торопись радоваться. Надо найти причину проклятья. Говоришь, впервые обратился в одиннадцать?
— Да.
— Рановато. Значит, проклятье было наложено не на тебя, а на твоих родителей.
— Но они… они же не обращались!
— Случается и так, что проклятия работают через поколение.
— Это что ж… — Славомир задумался. — Выходит, мои бабки или деды обращались?
— Или прокляли именно их.
Зрачки зверя расширились от догадки.
— Хм… неужели Ханночка мою бабку прокляла?
Эскель не понял его:
— С чего ты взял? С того, что она не общается с тобой?
— Нет, что ты! Ко мне на днях девчонка твоя прибегала, торопилась шибко. Ей Ханна рассказала, что бабка моя, оказывается, у неё жениха увела. Я и не знал!
— Кто ж про такое своим детям и внукам расскажет… — с пониманием сказал Эскель. — Но больше никаких предположений у нас нет. Надо проверять. Ты быстро снова в человека обращаешься?
— В последний год всё медленней. В том месяце четыре дня от полнолуния зверем ходил.
— Как обернёшься, приходи к сестре бабки. Надо узнать всё до мелочей. Если прокляла действительно она, то как именно? Если не расколдуем тебя, хотя бы помиритесь.
— Эскель… в гроб лягу, а не забуду тебя. Но… прошу, уйди. Уйди сейчас. Ты сидишь рядом, а у меня аж утроба переворачивается, как хочется тебе глотку перегрызть!
Чудище прильнуло к траве так, чтобы морда была подальше от ведьмака. Эскель взял меч, вложил его в ножны и сказал на прощание:
— Крепись.
Ведьмак сделал несколько десятков шагов и услышал, как сзади раздался чудовищный вой, который прерывался смехом.
Когда Эскель вернулся в дом старухи, она без движения лежала на скамейке, положив руки на грудь. Пантея, сидевшая полусонная около Ханночки, увидела, как он переменился в лице.
— Живая она, — сказал девочка шёпотом, — просто сердце ночью у неё прихватило, отдыхает теперь.
Ведьмак выдохнул, но не полностью: протянет ли старушка ещё несколько дней, чтобы Славомир успел обратиться в человека? Надо бы к лекарю сходить, если такой в деревне вообще есть.
— Посидишь с ней ещё немного? Схожу за каким-нибудь лекарством и сменю тебя, поспишь.
Пантея сонно кивнула.
«Холера, а когда она сама болела, про лекарства для неё даже не подумал, — укорил себя Эскель. — В другой раз надо внимательнее быть. Не хватало ещё загубить деваху своими руками!»
Травник в деревне, к счастью, нашёлся. Эскель вернулся в хату уже со снадобьем, отправил девочку спать, а сам осторожно разбудил старушку и дал ей ложку лекарства.
Через четыре дня к Ханночке наконец-то пришёл Славомир. Увидев его, она опять схватилась за сердце и начала кричать, чтоб он выметался из её дома. Ведьмак успокоил её:
— Ханна, он пришёл поговорить по одному давнему делу.
— Слышать не желаю!
Внучатый племянник присел рядом и попробовал положить ладонь ей на руку. Ханночка нахмурилась и руку отдёрнула.
— Я… я знаю, что моя бабка обидела тебя. Обида сильная, не спорю. Но раз бабки моей давно уж в живых нет, я прошу за неё… прости ты нас, ради всех богов.
Ханночка молчала, но по тому, как слегка поднялись над переносицей внутренние уголки её бровей, Эскель понял, что сказанные слова её проняли. Видно, ждала она их.
— Прости и разреши мне приходить к тебе. Одни мы друг у друга остались.
— Што ж только сейчас про меня вспомнил? — с обидой в голосе ответила Ханна. — Одни друг у друга, а кормили меня на старости сельчане наши!
— Это он через них вам пропитание передавал, — вставила Пантея. — Вы же его сами видеть не хотели.
Глаза старухи напряглись и посмотрели сначала на девочку, потом на Эскеля, потом, наконец, на Славомира.
— Правда, што ль?
Славомир скромно и даже немного виновато улыбнулся и кивнул головой. Ханночка замолчала, и её старческие глаза блеснули навернувшимися слезами.
— Ответьте, Ханна, мне на один вопрос: не говорили ли вы в обиде чего-нибудь в сторону сестры? — спросил ведьмак.
— Зачим это вам? — растерялась Ханночка.
— Ответьте, пожалуйста.
Старуха задумалась.
— Как же, говорила… На свадьбе её с Лиславом говорила. Пожелала им диток и внуков здоровых и крипких, как волки в лесу.
При слове «волки» Эскель несколько раз легонько кивнул головой, а Славомир погрустнел.
— Знаете ли вы, что от этих слов внук вашей сестры… волколаком стал?
Ханночка посмотрела на Славомира.
— Как это… волколаком?
Славомир кивнул. Старуха растерялась ещё больше.
— Я же… как же это… ну, ляпнула в сердцах, но штобы в волколака…
— Слово сказано было в час соединения двух родов и от сердца, потому и стало проклятьем.
— Я… я не хотила! — Ханночка опустила глаза и ужаснулась, представив, как страшно превращаться в зверя.
— Дети не должны быть в ответе за грехи отцов.
— Прав ты, странник… прав. Тогда и ты меня прости, Славомир… — Ханночка расплакалась, глядя на внучатого племянника, и слёзы заполнили морщинки на её щеках, — дура, ох, старая дура-а-а!
Она закрыла морщинистыми руками лицо, и Славомир резко закатил глаза и рухнул на пол. С каждым всхлипом старушки с ним становилось всё хуже: он начал выгибаться дугой, как при столбняке, рычал и завывал, словно смертельно раненный волк. Пантея округлила глаза и хотела броситься ему на помощь, но Эскель мягко рукой преградил ей дорогу. Он знал, что это выходит из старосты проклятие.